Сергей Дигол - Пантелеймонова трилогия
– Вы мне? – спросил он и поднес к лицу рацию.
– Нет! – воскликнул Пантелеймон и понял, что позволил себе лишнее. Протянул к рации руку, чем таможенник не замедлил воспользоваться.
– Дежурный, наряд в комнату досмотра! – буркнул он в трубку и отключив аппарат, застыл перед Пантелеймоном с невозмутимым лицом, с руками, сложенными за спиной.
– Господин начальник, – заныл Пантелеймон, но дверь за спиной уже раскрылась, и перед Берку неумолимо росло число людей в одинаковых темно—синих таможенных кителях. Всего в тесноватую комнату их набилось аж девять человек.
– Фотография родственника? – спросил Пантелеймона таможенник, ткнув пальцем в портрет Франклина на извлеченной из альбома стодолларовой купюре.
Дальнейшее Берку припоминал с трудом. Помнил, как посыпались из альбома евро и он чуть не бросился их подбирать. Помнил, как спросили, сдавал ли он когда—нибудь ежегодную декларацию о доходах, а если сдавал, указывал ли суммы, которые намеревался вывести из страны. Помнил еще, как поинтересовались, знает ли он, какую сумму наличных денег разрешено вывозить без декларирования и в курсе ли Пантелеймон, какая ответственность предполагается за соответствующее нарушение?
На все вопросы Берку отвечал одинаково, молчал и отрицательно качал головой. В голове у него господствовал хаос, усугубившийся после того, как выпотрошив все деньги, таможенники внезапно всучили ему альбом.
– Что это? – поднял он потяжелевший взгляд на служителей закона.
– Вам лучше знать, – пожал плечами таможенник, поднявший бучу. – По мне, так это семейный фотоальбом.
– Ааа? – открыл рот Пантелеймон.
– Что? – удивился таможенник.
– Ааа… а деньги? – не выдержал Берку.
Люди в синих кителях переглянулись.
– Какие деньги?
– Ну как же, – пробормотал Пантелеймон и осекся. – Разве же…
Восемнадцать глаз выжидающе смотрели на него, а Пантелеймон не верил своим глазам: денег нигде не было. Зато были девять таможенников, некоторые из которых поспешно поправляли свои кители, другие копались в карманах брюк.
– Стоп! – вскочил со стула Пантелеймон. – Я видел! Там у вас мои деньги!
Задержавший Пантелеймона таможенник сделал шаг вперед.
– Господин Берку, – решительно сказал он. – Вы что—то путаете.
– Деньги! Деньги из фотоальбома!
– Из этого, что ли?
– Да вы что? – задыхался Берку. – Деньги! Мои деньги!
– Вы хоть понимаете, что говорите? Вы нас что, обвиняете? Или себя обвиняете?
– Вы издеваетесь! – взвизгнул Пантелеймон
– За недекларированный провоз суммы, превышающей…
– Жулье! – крикнул Берку.
– Предусмотрено наказание…
– Сволочи!
– А вот за оскорбление при исполнении…
– Верните бабки, суки!
Но Пантелеймона уже выталкивали из тесной комнаты.
– Куда вы меня? – вырывался он.
– Давай, давай, – раздавалось у него в ушах. – С родиной в расчете! Приятного полета!
– Я никуда не полечу! – истерил Пантелеймон.
Синие костюмы исчезли в одно мгновение, разлетелись, как деньги из фотоальбома. От остывающего от собственного крика человека посреди зала вылета вжимались в кресла люди, такие же как он пассажиры, ожидающие начала посадки.
Над рассказом Пантелеймона Энвер смеялся от всей души. Виорика и Серафима, для которых веселье албанца стало еще большей неожиданностью, чем для Пантелеймона, с трудом натягивали на лица осторожные улыбки. Не улыбался лишь Пантелеймон, который, закончив рассказ о злоключениях в кишиневском аэропорту, будто заново пережил один из самых нелепых и унизительных дней в своей жизни.
– Ну а что мне оставалось? —пробурчал он под общий смех, совершенно красный. – Уже ведь объявили посадку.
– Мне нравится твой папаша! – прокричал Энвер Виорике, кулаками вытирая проступившие слезы. – Оказывается, молдаване те еще лгуны. Совсем как албанцы!
Дождавшись, пока дочь переведет албанца с испанского, Пантелеймон хотел было запротестовать, но мысленно махнул рукой.
– Посмотрел бы я на тебя, попадись ты к нашим таможенникам, – проворчал он и с ужасом увидел, как Виорика наклоняется к уху Энвера.
– Нет! – крикнул полушепотом Пантелеймон. – Это не переводи!
Но было поздно: выслушав Виорику, Энвер перестал смеяться, а вместо улыбки на его лице обозначилось мечтательное выражение.
– Было бы неплохо, – сказал он, глядя в потолок. – мы бы с ними такие дела провернули. Жаль только, – хлопнул он себя по коленям, – что все это только фантазии вашего папаши.
Пару раз в жизни Пантелеймон слышал фразу «трудности перевода». Кажется, даже был такой фильм. Но то, что у этих слов есть смысл, он понял лишь теперь. Албанец уже вышел из комнаты, а дочь еще переводила его ответ. Пантелеймон едва не заплакал от обиды. Как же так? Мало того, что на родине до нитки обобрали, да еще и здесь, в Испании, куда он только что прибыл, от родных не то что утешения, понимания не дождаться.
Да—да, и от родных тоже. Тем более от родных: дочь и супруга смотрели на Пантелеймона так, что ему хотелось провалиться в барселонскую землю. Впрочем, до громогласных истерик и разъедающих мозг укоров дела так и не дошло. Не до укоров было Серафиме и Виорике. Да и Пантелеймон приехал как никогда кстати, даже несмотря на мутную историю с потерянными деньгами. Уже через неделю после прибытия к супруге в Барселону, Пантелеймону пришлось переезжать.
В Сарагосу – из—за пугающего его албанца.
***Улетая в Барселону, Пантелеймон лишился всех денег и половины нервных клеток. Переезд в Сарагосу едва не стоил ему спины и колен. За историю о набитом деньгами фотоальбоме ему пришлось ответить по полной. Серафима и не думала нанимать грузчиков – к чему такие растраты? Не было у Пантелеймона и добровольных помощников, и все пожитки, включая двухметровый сервант и, хвала Господу, разборный шкаф, из съемной квартиры он выносил в одиночку. Так же, как собственными руками погружал вещи в присланный Энвером пикап, а затем, уже в Сарагосе, мысленно благодарил албанца за то, что тот додумался купить дом на земле, а не квартиру на пятнадцатом этаже. В этом—то доме, двухэтажном, просторном, со множеством комнат и дубовой лестницей на второй этаж, и поселили Серафиму с Пантелеймоном. В самой маленькой из всех комнат, да на какие жертвы не пойдешь, лишь бы жить под одной крышей с детьми, как умильно воскликнула Серафима, гляда Энверу в его пронзающие до пят смолистые глаза.
Она и впрямь уже считала албанца зятем, к чему Пантелеймон никак не мог привыкнуть. Смущало его не столько, судя по всему, криминальное прошлое Энвера и, что уж не подвергалось сомнениям, его криминальное настоящее. В конце концов, в Молдавии бандитов не меньше, да и кто станет спорить с тем, что лучше обзавестись криминальным зятем в Испании, чем погибнуть от рук заблудших гопников в собственном доме в Молдавии. В селе, где из местных жителей оставались сплошь алкаши да старичье, которых легче перебить, чем дождаться от них помощи. Тревожило Пантелеймона другое – предположение о том, что занятие проституцией после переезда к Энверу Виорика и не думала бросать. Совсем наоборот, теперь дочь меняет клиентов гораздо чаще, чем до того как из обычного сутенера албанец превратился в ее жениха.
– И что тут такого? – набросилась на Пантелеймона Серафима, когда он решил поделиться с женой своими подозрениями. – Девочка вкалывает как проклятая, а она, если ты забыл, совсем еще ребенок.
Она слезливо скривила губы и потерла совершенно сухие глаза.
– Между прочим, – напомнила Серафима, – в этом доме мы лишь благодаря ей и ее жениху. Благородному, кстати сказать, человеку. Или ты забыл, как не пускал на порог нашего дома мою родную мать? Да и в конце—то концов, – Серафима окончательно сменила притворную плаксивость на гнев, – сам—то ты хоть палец о палец ударил? Скоро уж месяц, как в Испании живешь, пора бы и рукава засучить!
Сама Серафима после переезда в Сарагосу и не думала искать новую работу. Ее можно было понять – чего только бедняжка не натерпелась в Барселоне!
– Убирала за стариком, который срал под себя трижды в день, – напомнила Пантелеймону Серафима, словно намекая на то, что для начала мужу неплохо хотя бы оторвать задницу от дивана. Чего, как понял, Берку, не избежать, иначе от него не отстанут.
Он стал бродить по городу. Каждое утро выходил на остановку, дожидался автобуса и ехал куда глаза глядят, а глаза неизменно приводили его к Каменному мосту в центре города. За пару месяцев он досконально изучил исторический центр Сарагосы и теперь мог работать гидом, без запинки отвечая на заковыристые вопросы о количестве зрительных рядов в руинах римского театра или числе парковочных мест между крепостью Альфахерия и рвом, окружающей ее стены. Он не пытался найти работу, да и можно ли куда—то устроиться, не зная языка и даже не пытаясь хотя бы с кем—то заговорить. Берку просто шатался по городу, рассчитывая, что все постепенно рассосется, что неделя—другая, и родственники от него отстанут, сочтя его стариком, совершенно неприспособленным к зарабатыванию денег в Евросоюзе.
