Леонид Левин - E-klasse

Однокомнатная квартира на Академической – дядин подарок на окончание университета с красным дипломом, ранее столь ненавидимая хозяином, проводящим большую часть жизни в прекрасном центре мегаполиса, стала обрастать итальянской мебелью, японской бытовой техникой и британскими предметами интерьера. Карьерный рост прогрессировал параллельно размерам брюк. Каждая новая ступень добавляла лишний килограмм веса и мазок, цвета переливающегося в луже бензина, под глазами. Изношенный усталостью, Максим всегда находил одобрение дяди в их воскресные встречи. Усердие и повышение племянника по службе радовали старика, который так и не обрел смысл прожитой жизни, но сумел убедить себя в том, что он таится в благополучии племянника и в грядущей передаче средств.

Выработанная привычка жить скромно так и не позволила сыну архитектора Соломона раскрепоститься в новом государстве. Невзирая на скорый успех, новая система ценностей не искоренила прежние страхи и тревоги. Вечерами Георгий Соломонович, гулял по Маяковке в потертых кожаных сандалиях и белых носках, которые вызывали насмешки у сорящих последними деньгами людей. Бывший подтянутый сердцеед просиживал одинокие ночи на крае кованой кровати, вслушиваясь в современный феномен ночной пробки на 1-й Тверской-Ямской улице. Он так и не смог постичь сути яркого электрического уличного света в позднее время суток, наличия сексуальной откровенности в СМИ, легализации педерастии, издевательств над святостями ушедшего, пусть и ненавистного, времени и песен, состоявших из одного повторяемого куплета. Старик умер от сердечной недостаточности. Ночью. Сидя на крае дивана, в шортах, наедине с телевизором.

Максиму позвонил незнакомый ему Игорь Григорьевич и поставил в известность о случившемся. Входя в облицованный колоннами подъезд, Максим включил сигнализацию уже личной немецкой машины и выбросил в урну окурок тонкой дамской сигареты. Он был в черных брюках Hugo Boss и в кожаной куртке с высоким лисьим воротником.

Крохотная спальня покойного Георгия Соломоновича была заполнена незнакомыми Максиму людьми. «По человеку на квадратный метр», – осмотрелся озадаченный происходящим племянник. Здесь работали две женщины в спецодежде – хорошенькая и пожилая. Два крепких санитара-носильщика. Один из них курил в распахнутое окно. Старый дедушка, присевший на корточки в непосредственной близости от трупа – сосед. Мужчина лет сорока, спортивного телосложения, скрытого под недешевым костюмом, с грубым и запоминающимся лицом. Мужчина перевел взгляд с дядиного тела на Максима.

– Максим Георгиевич?

– Да. Здравствуйте.

– Леприков Игорь Григорьевич, для вас просто Игорь. Бывший помощник вашего отца. Слово «отец» резануло. Максим передернулся. Мысль о смерти еще не успела усвоиться в его сознании, что позволяло ему адекватно реагировать на происходящее и заметить то, что дядя представлял его как сына.

Игорь Григорьевич провел Максима в кухню и, намеренно заперев дверь, пригласил Максима присесть за стол, будто тот здесь был гостем.

– Ваш папа позвонил мне. Разговор был по делам. Вскоре после этого ему сделалось нехорошо и, отперев входную дверь, он вызвал «скорую». Та приехала, часом позже… Я сожалею, что так вышло.

Пауза.

Странно, что дядя не позвонил ему, Максиму.

– Вот бумаги, которые я уполномочен вам передать в случае его смерти. Это дарственные на ваше имя, и вот документы из БТИ. Всего четырнадцать квартир, все здесь рядом, на одной улице. Десять трехкомнатных, две двушки и две студии. Все в данный момент сдаются. Еще документы трех ООО, на чьи расчетные счета аккумулируется доход. Ваш отец был трудолюбивым человеком.

Пауза.

Максим был неспособен далее декодировать информацию и только кивал, стараясь попасть своим выражением лица в то, что говорил собеседник. Тишина и головокружение. Он покорно дождался паузы и, среагировав на нее, как на окончание монолога, взял протянутые ему документы и молча проследовал в спальню. «Папа» лежал с закрытыми глазами. Выражение лица Эренбурга не имело аналогов среди живых экспрессии, даже тех, которые не отражают ровным счетом ничего, и все потому, что оно действительно не отражало ровным счетом ничего. Максим всматривался в детали физиологии, до этих пор скрываемые одеждой. Ему открылись худенькие ножки, расписанные выступающими венами, ручки с обвислой съежившейся кожей на бывших бицепсах, впалый живот с выпяченным пупком. Максим попятился спиной к двери, многозначительно кивая Игорю, одновременно и прощаясь, и обещая стабильность в статусе высокооплачиваемого помощника в предстоящих вопросах.

Бумаги, аккуратно собранные в прозрачные файлы, лежали на переднем пассажирском сиденье. Максиму было сложно усвоить коктейль из неизвестных ему эмоций. Выстроенный барьер и вырытый ров, которые он усердно строил и углублял, противостоя сентиментальному цунами, рушились, как песочные замки, пропуская воспоминания школьных вечеров, освещенных настольной лампой, дядиными стараниями, напутствиями и высказываемыми пожеланиями. Плотина давала трещины, впуская все больше и больше любви и скорби; образы, связанные с близким и уже навсегда ушедшим человеком. Но какими бы подлинными не были те набегающие слезы, новая и возбуждающая мысль, чей тихий голосок становился все громче, повторяла: «Я миллионер». Отстояв вечернюю пробку, Кудринский вышел из машины и, не заходя домой, присел на скамейке напротив старух у своего хрущевского подъезда на Академической. Старухи смолкли и вскоре разошлись. Кудринский загадочно улыбался в пустоту. Он периодически вытирал глаза манжетой и прикладывался к бутылке со сладким бурбоном, в багажнике всегда лежал запас на случай успешной сделки.

Мысль об обретенном благосостоянии не давала Максиму уснуть вторые сутки. Он впадал в дрему, но вскоре пробуждался от гула Профсоюзной улицы, который он прежде не замечал. Тогда он снова принимался расхаживать по квартире, десятки раз повторяя пятиметровый путь от софы до окна. Когда это занятие надоедало, он останавливался, прижимаясь лбом к стеклу, и подолгу разглядывал установленный посреди площади железный блин – лицо Хо Ши Мина. Молодой миллионер был безгранично одинок в своей потере и в обретенной радости. Несколько раз Максиму казалось, что он до конца осознал значимость произошедшего. Представляя, каким образом теперь будет складываться его судьба, он подпрыгивал и начинал бешено бегать из комнаты в коридор, босиком, в трусах, зная, что никому не видим в эту минуту, в течение которой испытывал восторг.

Последующие месяцы пронеслись вихрем, принесшим свежесть и новизну в будничную жизнь. После продажи первой квартиры Максим впервые ощутил близость денег, их сладостный шепот и пьяный трепет покупаемых желаний. С первых пятиста тысяч Максим по-мальчишески купил спортивный автомобиль. Ядовито-желтое купе Maserati, созданное разрезать соленый знойный морской воздух серпантинов Лигурии, но вынужденное проседать под чревоугодником и жариться в пробочном туннеле под Маяковкой. Он останавливался и выходил из машины по любому случаю. Проезжая по Садовому, он через каждый километр покупал то Red Bull, то Perrier. Ему очень нравилось вальяжно покидать и роскошно садиться в нее снова под пристальными взглядами ротозеев. Максим, раннее сам не раз насмехавшийся над завистью неимущих и, тем паче, над желанием вызвать это чувство теми, кто обладает возможностями, стал предметом своих недавних насмешек. Кудринский менялся в геометрической прогрессии, «его портили деньги», как бы выразился человек беднее его, и он становился «адекватным», как считали те, в чей круг он постепенно входил. Он не поглупел, даже наоборот, перескочив несколько социальных ступеней, его мировоззрение стало значительно глубже. Невзирая на весь напускной идиотизм его нового окружения, он понимал, что за масками тонального крема, пафоса, цинизма и ограниченности скрываются куда более светлые умы. Он с лихвой научился всему тому, над чем насмехался ранее, в своей прошлой, безденежной жизни. Он вкусил главную мещанскую прелесть российского сознания. Самый сок, нектар нектаров: зависть. Зависть к ближнему питает батарейки. Спортивное купе не должно было вызывать восхищение, только сладкую зависть. Боль утраты к этому моменту исчезла бесследно.

Игорь Леприков не заставил себя долго ждать. После продажи последней из четырнадцати квартир он подъехал к подъезду нового дома Кудринского. Держался он, как и предполагал Максим, совсем иначе, чем при их первой встрече. Максим понимал, что в эту минуту нужно играть в покорность и соглашаться со всеми требованиями. Их разговор состоялся в одном из дворов Чистого переулка. Леприков, сопровождаемый худощавым, скорее всего вооруженным шофером, не раз называл себя «смотрящим» покойного Эренбурга. Максим услышал не одну увлекательную историю на тему: кем бы твой папа был без меня?. Задобренный Леприков, довольный собой, ушел, обещав вернуться. Молодой шофер встал с корточек, сплюнул в сторону Максимовых мокасин, украшенных золотыми нитями, и проследовал за хозяином. Кудринский провожал прищуренным взглядом наглецов,. Максим вовремя завел дружбу с нужными людьми, чем обезопасил себя от возможных Леприковых и прочих мелких неприятностей. Представляя себе глаза в прорезях черных масок, он проследовал к своему желтому авто и дважды послал воздушный поцелуй вслед исчезающему в арке шоферу.