Валерий Панюшкин - Все мои уже там
Шеф-редактор сообщила мне, что на завтра назначен совет директоров, на котором предполагается решить, что делать с моим журналом. Можно было не сомневаться, что к совету директоров шеф-редактор припасет и графики падения моих тиражей, и графики скукоживания моих рекламных площадей, и завышенные вдвое гонорары Пинхасова. Можно было не сомневаться, что эта сука целый год в отдельном файле копила компрометирующие меня материалы и сделала все от нее зависящее, чтобы совет директоров меня уволил.
И все же я решил побороться. Все же в совете директоров продолжали заседать несколько моих старых товарищей, с которыми двадцать лет назад мы вместе начинали этот бизнес.
На следующее утро я встал, как это свойственно алкоголикам, очень рано. Руки мои дрожали, но я не пытался унять дрожь шотландским народным средством. Я ограничился гипотензивными препаратами и тридцатью каплями корвалола. Потом я вышел на улицу и предпринял часовую прогулку в лес. Собаки были счастливы. Стояла ранняя весна. Лес был еще прозрачный, но уже живой и веселый от проклюнувшихся почек и гомонящих птиц.
Потом я вернулся домой, тщательно побрился, выдал идеальный стул, что в данном случае могло трактоваться как род медвежьей болезни, ибо обычно меня мучают запоры. Я принял контрастный душ, позавтракал Татьяниной раблезианской яичницей и тщательно оделся: серая рубашка Лоро Пиана, твидовый пиджак, вязаный галстук. Я считаю, что, когда идешь разговаривать с директорами, надо надевать на себя те же предметы, которые надевают на себя директора, но предметы должны быть не директорскими. Надевая галстук, ты как бы говоришь: «Я знаю правила, я готов к переговорам». Но, надевая вязаный галстук, вместо блестящего, ты как бы говоришь директорам: «Учтите только, что я не директор, я другой, я человек свободной творческой профессии, и с этим надобно считаться, если хотите удачно провести переговоры…»
Словно бы догадавшись об ответственности этого дня, Сережа тщательно вымыл машину. У нас было полно времени. Мы выехали часов в семь. Наталья еще спала. Даже с учетом утренних пробок мы должны были попасть в контору минут за сорок до совета.
По дороге к Москве пробки, разумеется, были, но не экстраординарные. Мы двигались худо-бедно. Сережа помалкивал, зная, что я не люблю утренних разговоров. Я читал газету. Из шестнадцати встроенных в автомобиль колонок негромко звучал Майлз Дэвис. Мы уже почти въехали в Москву, когда зазвонил телефон. Наталья не то что кричала, а верещала:
– Я его убила! Убила! Убила!
– Что ты? Кого? Тихо! Тихо!
А она продолжала верещать:
– Вор! Вор! Два вора! Я стреляла! Я его убила! Он забрался в дом! Я стреляла!
– Тихо! – прикрикнул я. – Охрану вызвала?
– Таня вызывает сейчас! А еще у меня ранена рука! А еще я стреляла и попала себе в голову!
– Девочка моя, – самым нежным голосом я произнес много лет уже не произносившиеся в адрес Натальи нежные слова. – Девочка моя, тихо! Я сейчас приеду. – И скомандовал Сереже: – Разворачивайся, поехали домой быстро!
А Наталья продолжала верещать:
– У меня кровь! Кровь! У меня из головы кровь!
И она бросила трубку. То есть буквально бросила на пол: я слышал, как трубка упала на ковер, и продолжал слышать в трубке шаги и беспорядочные крики.
Толком вообразить себе побоище, произошедшее в то утро у меня в доме, я не мог. Из Натальиного верещания выходило так, что в дом забрались воры, и она стреляла в них, а они стреляли в нее и ранили ее в руку. И, видимо, еще они боролись, потому что иначе как бы она могла сама себе попасть в голову. Но, видимо, пуля прошла по касательной, и, видимо, Наталье удалось вывернуться и застрелить одного из нападавших. А другой где? Бежал?
Много лет назад, когда мы только стали жить в большом доме, я купил гладкоствольный карабин «Сайга» и у себя в кабинете оборудовал по всем правилам оружейный шкаф. Карабин стоял в запертом шкафу, патроны лежали отдельно. Немало усилий я потратил на то, чтобы научить Наталью заряжать карабин и стрелять из него. В то время жена моя еще не проявляла признаков сумасшествия, но оружия уже боялась панически. Она говорила:
– Зачем? Зачем мне стрелять?
Я объяснял спокойно, что вот, уезжаю, дескать, на целый день. И Сережа уезжает со мной. И в доме остаются только женщины. И если вдруг что… Если вдруг в дом полезут грабители…
– Как ты себе это представляешь? – кричала Наталья. – Я заряжу это твое страшное ружье и выстрелю в человека?
Я объяснял спокойно, что в человека стрелять не надо. А если в дом полезут грабители, то надо зарядить карабин, выйти на балкон кабинета и выстрелить в воздух. А потом запереться в кабинете, вызвать охрану и ждать приезда охраны, запершись в кабинете с карабином в руках.
Насилу после долгих уговоров мне удалось все же убедить Наталью посмотреть, как карабин заряжается. С четвертой или пятой попытки ей удалось снять карабин с предохранителя и поставить обратно на предохранитель. Выстрелить же Наталья так ни разу и не решилась.
Мы неслись в сторону дома. Я разговаривал с начальником нашей поселковой охраны, который был изрядно смущен и уверял меня, что «усиленный наряд на объект убыл». И только на подъезде к дому мне пришло в голову позвонить своей секретарше и велеть ей сообщить совету директоров, что по семейным обстоятельствам я прошу перенести заседание. Секретарша ехала в метро. Я слышал ее крики «Алло! Алло!» и шум поезда. Дрожащими пальцами я написал секретарше эсэмэску и нажал кнопочку «отправить» в тот самый момент, когда автомобиль въезжал в ворота моего дома.
Глазам моим предстала удивительная картина. Под балконом моего кабинета в саду лежал на земле человек. Он обнимал руками голову и нечленораздельно что-то мычал. Рядом лежала огромная отломанная ветка столетней липы, растущей посреди сада. А вокруг человека и ветки стояли семеро парней из вооруженной охраны нашего поселка и буквально покатывались со смеху. Наталья сидела на веранде и тоже истерически хохотала. Голова у Натальи была забинтована, и теперь Татьяна под руководством одного из охранников прибинтовывала к Натальиной руке деревянную лангету. Они собирались везти Наталью в больницу и делать рентгеновские снимки, а пока они собирались, я восстановил события.
Действительно сразу после нашего отъезда, думая, будто в доме никого нет, через забор перелезли двое незадачливых грабителей. Наталья еще спала, но их увидела горничная из окна кухни. И подняла крик. Перепуганная Наталья пошла-таки к оружейному шкафу, открыла его и, кроме карабина, обнаружила там еще старый мой «ПСМ» и «магнум» с тридцатишестисантиметровым стволом, который я купил когда-то просто из любви к оружию, из уважения к идеальному механизму этого крупнокалиберного револьвера.
Почти что игрушечный карабин показался Наталье все же слишком большим и слишком страшным. Наталья решила дать предупредительный выстрел из какого-нибудь оружия поменьше. Но «ПСМ» она не сообразила как зарядить. А как зарядить «магнум» патронами повышенной мощности она сообразила, потому что наизусть помнила ту сцену из фильма «Хороший, плохой, злой», где Клинт Иствуд чистит револьвер.
Она вышла с револьвером в руках на балкон и выстрелила в воздух. Отдача от выстрела была такова, что револьвер, разумеется, сломал Наталье руку в запястье, вылетел у нее из руки и рассек ей лоб. Так часто бывает с неопытными стрелками.
Но вот эффект, произведенный Натальиным выстрелом, можно считать поистине беспрецедентным. Пуля попала в ветку липы, ветка переломилась и рухнула прямо на голову одного из грабителей, да так удачно, что тот потерял сознание, а второй грабитель бежал, оставив товарища распростертым под балконом моего кабинета. Это-то и рассмешило охранников, когда они прибыли на место.
Но мне было не до смеха. Я безнадежно опоздал на совет директоров. Любые мои объяснения выглядели бы жалко. А если бы я рассказал правду, так и вовсе сошел бы за завравшегося школьника. Я предпочел молчать, ограничившись звонком в приемную шеф-редактора со словами, что личные обстоятельства делают мое присутствие на совете директоров невозможным.
После этого я повез Наталью в больницу. Совет директоров тем временем прошел без меня. Члены совета, включая даже моих старых товарищей, были оскорблены моим отсутствием. А эта сука разложила перед ними на столе разношерстные мои журналы, представила отчет о чрезмерных моих расходах, да еще и намекнула, что не пришел я на совет директоров по той простой причине, что не сумел с утра преодолеть похмельный синдром.
Одним словом, к тому времени, как на руку моей жены наложили гипс, я уже был уволен. Приезжать на работу мне стоило теперь лишь для того, чтобы забрать из кабинета личные вещи.
Вы даже не представляете себе, сколько личных вещей накапливается в рабочем кабинете за двадцать лет. У меня ушло несколько дней на сборы. Опустошая ящики стола, чего я только не нашел. Фотографию Картье-Брессона с дарственной надписью, начертанной твердою стариковской рукой… Керамическую пепельницу, которую купил да и подарил мне Терри Гиллиам, пока мы бродили по какой-то ремесленной ярмарке в Тоскане… Вырезанный из картона следок детской ноги, какие делают, чтобы без примерки купить ребенку обувь… Следок ноги моей дочери, которая давно уже выросла и живет в несчастливом браке за неудачливым адвокатом в Новой Зеландии…
