Оксана Аболина - Дневник Алексея Клеверова, санкт-петербургского виршеплёта

Оксана Аболина

ДНЕВНИК АЛЕКСЕЯ КЛЕВЕРОВА, САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО ВИРШЕПЛЁТА

Вчера ходил с Ваней на ёлку в Аничков дворец. Взял сына на весь день, но почти не видел его — на представление и аттракционы, к сожалению, взрослых не пускают. Хотел прошмыгнуть по чёрной лестнице, однако там стоят дежурные и отлавливают зайцев. Обидно. Подождал в вестибюле. Ванечка спустился, лучащийся, как солнышко, прижимая к груди подарок. Всю дорогу пытался рассказывать о том, что было на спектакле, а мне приходилось напоминать ему, что на морозе разговаривать нельзя. Заболеет опять ангиной — Светка ни за что не отпустит снова. Чувствовал себя цербером на поводке у крохотного человечка. Привёз, отчитался жене. Бывшей жене. Не привычно это слово каждый раз добавлять. В прихожую соизволил выйти Олег. Ваня к нему радостно бросился, назвал папой. Кольнуло, и больно, между прочим. С Олегом даже здороваться не стал, крикнул Ване: «До встречи, сынок!» — повернулся и ушёл.

А сегодня затосковал, снял с антресолей коробку, где лежат альбомы с фотографиями и детскими рисунками и вдруг, неожиданно для себя, натолкнулся на собственный дневник, который вёл в 6 классе. Случайно уцелел. Остальные тетрадки я давно сжёг, а эта каким-то образом завалялась. Наверное, потому, что там про смерть Шевчука, она меня тогда изрядно зацепила. А может, из-за стихов.

Перечитал. Поразился собственной глупости. До чего же стыдно видеть себя таким, каким был в 12 лет. Мысли совершенно идиотские, наивные. Сжёг дневник в печке. Хорошо, что это больше никто никогда не прочтёт. Хотя стихи, впрочем, были неплохие, и весьма. Способности к стихоплётству у меня, по всей видимости, врождённые.

Подумал, что раз теперь вечера свободные — семьи нет, компьютера тоже (отдал Ване, когда со Светкой расстались) — есть смысл попробовать снова записывать основные события своей жизни. Надеюсь, через 20 с лишним лет они не будут выглядеть, как бред сивой кобылы.

Однако, поздно. Опрокину-ка перед сном стопарик. Продрог на улице туда-сюда мотаться, теперь вот согреться надо.

Одиноко. Лучше б уж не было этих зимних каникул, когда тьма пропитывает всё вокруг, даже освещённую тремя стоваттками комнату. Зашторил окна, чтобы мрак не вползал в помещение с улицы. В 6 вечера выглянул, надеясь на чудо — рождественский сочельник как-никак, но ни луны, ни звёздочки, ни света фонаря. Ни неба, ни земли. Мир в кромешной тьме.

Позвонил Машке Стакановой, мы так и дружим с 6 класса. Увы, расцеловался с автоответчиком. Жаль, хотелось поговорить с кем-нибудь, ведь кроме Машки и Вани у меня никого не осталось.

Потом вдруг вспомнил про Глебыча, наверное, старый дневник навеял — как он учил меня курить после смерти Шевчука, как мы прогуливали лекции в универе, как лазили по Саблинским пещерам. Всё же мы не совсем чужие люди, а не созванивались почему-то года два. Решил исправить ситуацию. Дзинькнул. Оказалось, у Глебыча всё по-старому, никаких изменений. Один я неприкаянный: жизнь летит под откос, как сорвавшаяся дрезина, а я даже затормозить не пытаюсь или спрыгнуть, несусь с головокружительной скоростью, страшно, а я ничего не делаю, чтоб спастись.

Достал из коробки с альбомами икону Божией Матери. Светке она никогда не нравилась, говорила, что боится её, вот и убрали. Теперь бояться некому. Повесил над телевизором, свечку зажёг, помолился, как умел. Всё надеялся, что если не чудо, то хоть ощущение какое от Рождества появится. Не появилось.

Вместо чуда — потекла батарея. В праздники прыгать по квартире с тазиком самое то. Водопроводчиков раньше понедельника не вызовешь. Попробовал заделать пробоину стеклотканью с эпоксидкой, но потекло в неудачном месте — где труба стыкуется с батареей. Лучше не стало.

Утром помолился перед иконой Божией Матери. О Ванечке, о Машке, о Глебыче. О Светке и Олеге не стал — перебьются, сами о себе позаботятся. Надо было бы, по идее, в храм сходить, поставить свечку за родителей, да и не только за них. Подумалось, что если бы я составил списки живущих и умерших близких, то второй оказался бы, увы, длиннее. И это когда мне всего 35. Что будет через 10, через 20 лет? В храм решил не идти. Я не настолько крепко верю в Бога, чтобы чувствовать себя там, как дома. На богослужениях мне неуютно, словно я кого-то обманываю. Так что достаточно того, что я дома помолюсь. Если это и фарисейство, то только перед самим собой.

По ящику смотреть нечего, одни бравурные идиотские телешоу, при виде которых хочется запустить тапком в экран, а между ними — не менее раздражающая аляповатая реклама. Попробовал почитать, но книги не идут. На серьёзное — нет настроения, а развлекалово — и даром не надо.

Со стороны батареи непрерывное «кап-кап-кап» действует на нервы. А до понедельника ещё далеко. Приходится ставить будильник и вставать ночью — сливать воду из таза.

Просидел весь день дома. Никуда не хочется идти. Ничем не хочется заниматься. Отсыпался. Подумалось, что раз всё равно записывать нечего, есть смысл зафиксировать на бумаге основные события своей жизни. Ну так вот. После школы учился в универе на истфаке. Вышел оттуда законченным циником и мизантропом. Особенно на это повлияла гибель родителей в ДТП, но писать об этом не хочется. Меня и самого тогда по кусочкам собрали — до сих пор штырь в копчике торчит. Как оклемался, начал работать учителем истории в зоне. Это помогло мне выкарабкаться. Почувствовал, что жизнь приобретает смысл. Не от преподавания, нет. История — редкостная шлюха, и чем дальше, тем больше я ощущал несоответствие между тем, что говорю на уроках, и тем, что думаю. Но моё присутствие что-то значило для зэков, во всяком случае, для некоторых, я помогал получить им образование, мог, хоть и в убогой форме, но как-то проявить к ним участие, дать шанс изменить судьбу. А потом я женился на Светке. Ей не нравилось, что я работаю в зоне, и я оттуда ушёл. Но в обычную школу — не хотелось. Я уже говорил, история — проститутка, а учитель истории — сутенёр, который посылает продажные мысли в сознание учеников. Неприятно чувствовать себя подлецом по отношению к детям. И я пошёл работать в библиотеку. Это совсем женская профессия в наши дни, но больше я ничего делать не умею, только стихи писать. Зарплата у библиотекарей мизерная. Наверное, поэтому Светка и ушла к моему бывшему лучшему другу Олегу. Ох, что-то не хочется об этом вспоминать лишний раз. Но ведь от мыслей не спрячешься, не сбежишь. Что ещё из значимых событий? Пожалуй, ничего, только вот издал шесть поэтических книжек. Из них половину на свои кровные.

Перед сном написал стих.

У осени наших дней  шаги и повадки лисьи.И я тороплюсь прочесть побольше до сна страниц,пока в голове моей ещё не сжигают листьяи дым от костров не скрыл любимых лиц.

Пусть автор, властитель дум, меня подгоняет тоже:мне дорог теперь любой свободный и тихий час,пока на меня костюм не сшили из старой кожи,из дряблых морщин, из тьмы потухших глаз.

Срываю слова с петель, что были из тех немногихдуше заменявших дверь в течение долгих лет,пока изнутри метель мне не замела дорогиобратно к тебе на свет, к тебе на свет.[1]

Не гениально, конечно, критики найдут, где разгуляться, но вполне приемлемо, считаю.

Утром позвонил Светке, хотел взять, как обычно, на воскресенье Ваню, но она не отпустила — дескать, на этой неделе уже виделись и буде. Разругались. Настроение поганое.

А завтра на работу — Господи, избавь меня от неё! Глаза бы её не видели, так надоела! Вставать ни свет, ни заря и тащиться по морозу в библиотеку, в которую всё равно никто раньше вечера не заглянет.

Господи, если я к Тебе воззвал, это не значит, что мои просьбы надо выполнять буквально! Во всяком случае, такие, как вчерашнюю. Работу я, конечно, недолюбливаю, но кушать-то надо!

Анна Ивановна сообщила с утра, что библиотеку расформировывают. Через два месяца. Но уходить лучше сейчас, так как книги хоть и пойдут большей частью на списание, но ожидается ревизия. Мы сами должны были летом прочехвостить фонд, но кто же работает летом? Короче, разворовано много. Если меня не будет, то и спрашивать будет не с кого. Большая текучка кадров, кто за что ответственен — разбираться не станут, никого не оштрафуют. Резонно. Я согласился и написал заявление. В среду надо будет заехать за выходным пособием и начинать искать новую работу.

Дома провёл инвентаризацию продуктов. Как и ожидал, их оказалось негусто: в холодильнике — початая на днях бутылка водки, две банки варенья, банка солёного сельдерея, литр молока, кетчуп и три морковки, в продуктовом шкафчике — пачка макарон, буханка хлеба, полкило сахара, три кило соли, пять пачек чая, полсотни кубиков Галина Бланка и банка какао.