Дмитрий Липскеров - Леонид обязательно умрет
На этом месте Ивану Самойловичу пришла спасительная мысль:
– А в загсе вы записались?
– А нам загс не для чего. В загсе хорошо записываться, когда рождаешься и когда умираешь! И то для статистики занимаемых квартир.
Иван Самойлович облегченно вздохнул и развел руками.
– Рад бы был, но закон не позволяет! Церковь отъединена от государства, а потому подчиняется законам юридическим. Сначала необходимо оформить отношения в государственном учреждении, а потом уж и я вас, со всей своей радостью, обвенчаю!
Поп повернулся к ночным посетителям спиной и хотел было пожарным образом скрыться в алтаре.
На глазках Машеньки, на ее длинных, загнутых к куполам ресничках повисли слезинки.
– Куда же вы, батюшка! – окликнул Леонид дезертира. – А как же Закон Божий? Вы что же его ставите ниже государственного?
– А законы эти, как параллельные линии – нигде не пересекаются!
Дверь алтаря почти уже закрылась за Иваном Самойловичем, когда Леонид привел самый весомый аргумент:
– Тысячу рублей, батюшка, за обряд!
Ускользающий поповский зад, обтянутый рясой, так и застыл в дверном проеме!
– И еще двести за срочность! – добавил для верности Леонид.
В следующую секунду взорам Леонида и Машеньки представилось благостно улыбающееся лицо батюшки. Оно источало вселенское добро, а душа Ивана Самойловича открывалась нараспашку перед влюбленными чадами всеми своими пастырскими нежностями.
– Что есть день, что есть ночь! – почти пропел он. – Лишь череда сменяющихся времен! Нет разницы в орле и решке на монете!
– Да вы поэт, батюшка!
– И государство Богу не указ!
– Всем бы такими быть, как вы!
Венчание начали сейчас же. Презрели неточности обряда и вместо служек использовали старух.
– Венчается раб Божи-и-ий Леонид рабе Божье-ей Марии… – явил сочетающимся приятный тенор батюшка.
– Аллилуйя-я-я! – подпевали тонкими голосами старушки.
– Согласен ли ты в горе и радости!..
– Согласен! – твердо произнес Леонид.
– Согласна ли ты-ы-ы… Мария-я-я?..
– Согласна-а-а! – неожиданно пропела Машенька под венцом.
– …провозглашаю вас мужем и жено-о-ой!..
Далее старушки присоединились к поздравлениям, вторя батюшке, который размашисто, с вензелем, подписал венчальный лист.
– Ну-с, молодые люди, теперь вы под оком Всевышнего!
Леонид вытащил из кармана брюк краденую денежную пачку и отсчитал обещанное.
Надо было торговаться, глядя на гонорар, подумал Иван Самойлович, но здесь молодожен-лилипут, вставши на цыпочки, потянулся к уху батюшки и что-то долго говорил ему шепотом, потом добавил слышно:
– Сами понимаете, не в цирке же нам!
Из рук Леонида в батюшкин подрясник перешла еще сотенная.
– Какие проблемы!.. – вошел в положение слуга Божий. – Серафима Ильинична!
– Да, батюшка! – отозвалась старушка в белом платочке.
– У вас же две комнатки?
– Две, – согласилась бабушка. – И кухонька просторная…
– Приютите молодых людей!.. Вам это зачтется!
– Милости прошу, – согласилась старушка. – Я здесь недалеко, на Герцена, живу, Никитской бывшей.
В чистенькой квартирке Серафимы Ильиничны пахло старостью и кошкой.
Старушка оказалась добрейшей душой и скоро, под наступающее утро, накрыла свадебный стол – с колбасой, сыром, банкой шпрот и половиной бутылки сливовой наливки.
Про напиток бабушка поведала, что точно такой же стоял и на ее свадебном столе.
– Вот только супруг мой, Иван Иваныч, более водочку уважал. От нее и скончался, сердечный!.. Горько! – слабеньким голосом возвестила Серафима Ильинична и умиленно глядела, как целуются лилипуты, так похожие на маленьких деток.
А потом старушка задремала здесь же, за столом. Ее иссушенная долгой жизнью голова опустилась подбородком на грудь…
Леонид взял Машеньку за руку и повел свою жену в соседнюю комнату, к брачному ложу – большой металлической кровати с шишечками, со старинной периной на железной сетке и множеством подушек со всякими рюшечками и кружавчиками.
И здесь, в самый важный момент, венчающий брачную церемонию, так сказать, сладкий плод в награду за соблюдения высшего закона, которым бы должны воспользоваться молодые, оказался вовсе не сладким… Срок созревания плода не пришел, еще даже завязь не сорганизовалась. Торопи природу, не торопи – все в срок придет!..
Все было совсем не так, как в девичьей палате в интернате. Не было прикосновения рук и тайных поцелуев.
Леонид целовал ее явно, так же открыто крепко сжимал ладошку, но Машенька не чувствовала каких-то важных вещей, пытаясь осознать их головой.
Он попросил ее раздеться.
– Зачем? – вспорхнула она ресницами-бабочками.
– Ты – моя жена, – прошептал Леонид.
Машенька, конечно, слышала о первой брачной ночи, но совсем не представляла ее себе в раздетом виде. Ей казалось, что она должна быть в длинном, до пят ночном одеянии, расшитом бисером, а дальше… Дальше она никогда не воображала… А быть раздетой…
– Ну же! – поторапливал муж.
И здесь на Машеньку словно прозрение сошло.
«Мамочка моя дорогая, – заговорила в ней испуганная душа. – Где же это я? Как же так могло случиться!.. Как мне страшно, мамочка!..»
И хитрый поп, и мальчик-лилипут, ставший ее мужем, – все ужасало Машеньку почти до обморока! Ей вдруг так захотелось очутиться в своей интернатской кровати и забыть обо всем, как о неудачном сновидении!..
Девочка заплакала, а он, Леонид, Серый Волк ее сердца, психолог девичьих сомнений, вдруг стал необыкновенно нежен… Он перестал жадно вгрызаться в ее губы нарочито страстными поцелуями, отпустил ладошку и сказал почти растерянно:
– Я люблю тебя!
Вероятно, будь рядом Станиславский, он вскричал бы: «Верю!» – и принял непременно Леонида Северцева в труппу МХАТа сразу Народным СССР.
Что же говорить о Машеньке! Лишенная до двенадцати лет всякого искуса, она, которую уже давно никто не любил, а если когда-то и ласкали словом ее существо, то только давно мертвые родители. И сейчас, после таких волшебных слов, вдруг ставших ключиком к ее вере, она отворилась вся для желающего войти мужа, забыв только что сковывающий ее ужас, и переспросила:
– Нужно раздеться?
– Ага, – подтвердил он.
Она принялась медленно раздеваться, аккуратно снимая вещь за вещью, развешивая одежку на венский стульчик, пока не осталась переминаться с ноги на ногу на холодном полу совершенно голой, освещенной одновременно лунным и нарождающимся солнечным светом.
Машенька дрожала всем телом, сомкнув ноги в худых коленках, и смотрела на своего мужа.
Он тоже оглядывал ее и удивлялся Машенькиным острым плечикам, ее совершенно мальчишеской груди, соски, может, чуть покрупнее. Он долго рассматривал девочкины ребра, проступающие сквозь кожу, покрывшуюся здоровенными мурашками; выпуклый живот, под которым располагалась девчачья особенность, совершенно как у новорожденной и ничем не привлекающая его мужского начала.
– Повернись спиной! – велел он, чувствуя, как угасает в нем порыв космонавта, которому тотчас предстоит исследование Космоса.
Она повернулась и явила в доказательство своей женской несостоятельности крошечную попку с синеватым отливом да пару выпячивающих из спины лопаток, как у ощипанного цыпленка.
«Ворота в мой Космос еще не готовы открыться», – заключил Леонид с философской грустью.
Он быстро скинул одежду, сам еще более похожий на младенца с носиком от заварочного чайника вместо настоящей ракеты, быстро забрался под теплое одеяло и тотчас заснул.
Она, оставленная голой, все ждала чего-то до полного озноба, а потом, обернувшись и увидев его спящим, сначала было изумилась то ли коварству, то ли еще чему, но уже через мгновение Машенька испытала чувство благодарности к своему мужу-лилипуту, сама не зная за что.
Надев трусики, она осторожно, чтобы не разбудить его, забралась под общее одеяло и тоже заснула на самом краешке перины, сама легкая, как перышко, и невинная, как цветочек…
А утром они проснулись одновременно и просто, с удовольствием целовались.
Леонид был спокоен, несмотря на вчерашнее открытие. Он знал, что время придет и Вселенная откроется перед ним по-царски щедро, а пока он любил Машеньку за будущий расцвет, за свой Е=mс 2, за то, что пахнет она вермишелевым супчиком.
– Я люблю тебя! – подтвердил он.
– Я люблю тебя тоже! – ответила Машенька радостно.
И от этих плодов Платона обоим стало необыкновенно счастливо, до слез в глазах, до вкуса крови на губах!..
А потом они жадно ели яичницу, приготовленную бабушкой Серафимой.
Улыбающаяся старушка, свеженькая, умытая святой крещенской водой, пожарила болтушку с сосисками и картошкой, присыпав блюдо сверху зеленым луком, созревшим в майонезной банке на подоконнике.
– Вы, наверное, кофий предпочитаете? – поинтересовалась бабушка. – Вот вам и кофий!
