Тинатин Мжаванадзе - Самолет улетит без меня (сборник)
Папина машина
Папа купил свою первую машину, когда ему было уже за пятьдесят, а предварительно ходил в автошколу и сдал на права – все как положено, а не как было принято – просто дать на лапу и эти права купить.
Нет, мой папа – человек закона и порядка!
Он учил знаки и правила вечерами после работы, и рассказывал их мне, и потом проверял – усвоила я или нет?
Первая машина была красного цвета.
Папа так водил, что можно было к нему сажать беременных и младенцев, и никто бы не шелохнулся, плыли бы, как у матери на коленках.
И все время в пути рассказывал, как и почему он здесь поворачивает, почему остановился за столько-то метров до переезда и какой негодяй что именно нарушил рядом.
Потом эту первую машину он отдал сыну, себе купил вторую, как раз родился внук Гиушка.
Знаете, что такое в деревне быть владельцем машины?
– Мурадыч, сегодня в город едешь? – каждое утро спрашивали соседи через забор.
Папа важно вытирал руки замасленной тряпицей – эти вечные тряпицы водителей! – и сообщал, что поедет не раньше трех. Возьмет двух человек, больше мест нет, везу дочку на вокзал!
Машина была коричневая, рабочая лошадка.
Папа возил в ней и тюки сена, и мешки с кукурузой, и внутри все время пахло здоровым, опрятным стариком и деревней.
Когда я стала девушкой на выданье, мне было стыдно, что папа совсем уж опростился, и требовала переодеваться перед поездкой в костюм и рубашку. Младшая дочь! Папа нехотя соглашался, и мы ехали наши пять километров до Города, чинные и в радостном предвкушении маленького праздника.
Газовый баллон зарядить, масло поменять, сена купить, а потом на базар, где папу все знают и спрашивают: Мурадыч, это внучка твоя, что ли?
Нет, гордо отвечал папа, пробуя сыр, это младшая дочка, приехала вот с детьми. По списку все берем, бабка написала!
Потом загружаем полные добра сумки в багажник и едем домой, минуя эвкалиптовые аллеи, чайные ряды, мелькающую холодную речку, мосты и автобусные остановки.
– Подвожу только женщин с детьми! – Папа останавливался при виде любой мамаши с сопливым малышом в скрипучем новом костюмчике, они садились, смущенные и возбужденные неожиданной удачей, благодарили и оглушительно пересказывали деревенские новости.
– Па, а почему других не сажаешь?
– Чего им помогать, молодые, здоровые, а малышей жалко.
Все наши дети научились шоферить именно на папиной машине.
Она старела, ржавела, кряхтела, но держалась как могла.
Без нее и двор наш было невозможно представить.
А еще я один раз сшила новые чехлы.
Купила какую-то несуразную оранжевую ткань, изучала выкройки, строчила длинные детали, выворачивала и наметывала, торжественно натянула на сиденья – папе вроде понравилось. Но в первую же поездку чехлы скукожились и сбились – ткань была слишком тонкая, форму не держала. Я их разглаживала, садилась аккуратно и не ерзала, всех шпыняла, а они все равно выглядели как груда неопрятного тряпья.
Папа долго терпел, потом пробурчал – не умеешь, не берись, да и содрал чехлы.
Я их потом пустила на абажур и на тряпки для мытья окон.
Папа учил нас водить либо на заброшенном аэродроме, либо в Пичвнари – на последнем отрезке пляжа среди сосен.
Машинка уже совсем была древняя, натужно выла и гремела, по пути из нее вылетали детали, но ездила, ездила.
– Хорошо бы мне «Ниву», – вздыхал папа и покупал очередной аккумулятор для своей старой лошади.
Зятья стеснялись и обещали каждый раз купить новую машину. Папа радовался и мечтал.
А обещанное никак не удавалось. Папа все больше глох, плохо видел, уже пару раз чуть не влетел в аварию и все валил на старую машинку, которая не слушается.
В этот приезд папа дремал возле телевизора, мама семенила за своими птицами, цвела примула на склонах, апельсины падали в руки, эвкалипты пахли – все как обычно.
И только нашей древней машины нигде не было видно.
– Продали, – между делом сказала сестра.
Наверное, папа уже никогда не сядет за руль. Никогда больше не повезет своих птенцов на базар покупать сено корове или на вокзал – провожать на поезд.
Никогда больше не встретит нас ледяным кобулетским утром в полутьме, легко подхватив пудовые сумки, а потом не повезет на море, часами ожидая в тени, пока внуки наплаваются.
Сколько было радостного в этих крошечных путешествиях!
Остановиться возле каждого столба, попить воды из источника, купить мороженого в жару и быстро съесть, пока не растаяло.
Возить полную машину баллонов с водой, когда в деревне все пересыхало.
Ездить на речку и мыть усталую дымящуюся груду железа, щедро поливая из ведра.
Поехать к братьям, упоить весь стол и с протяжными песнями вернуться домой по виртуозно неудобным дорогам, знакомым до каждой рытвины.
Хорошо было дремать рядом с таким водителем, сквозь ресницы наблюдая мелькание огней чужих фар.
Папа, слава Богу, жив.
Он снова пешеход, ушла его боевая техника, его прибретение и танк для защиты семьи.
Он читает газеты, почти ничего не слышит, дремлет, сложив сильные руки на уютном животе.
Наверное, он больше никогда не сядет за руль.
Мужчинам тяжело стареть.
Источник
– А пойдем сегодня на источник, – сказала бабушка одним летним утром.
Сказала бы – пойдем на кладбище, я была бы рада.
Или на базар, что немного хуже. Или в собес – что совсем неприятно, но мы всегда были вместе, как кенгуриха с детенышем, как воздушный змей с веревочкой, как вокзальное мороженое и хрустящий стаканчик, и если кто-нибудь задал бы мне вопрос – а зачем тебе везде таскаться в эту жару, останься дома, – я бы, наверное, заплакала от горя и брошенности.
Заперев ворота, шли мы вдвоем по деревенской дороге.
Это вам она скучная пыльная улица с встревоженными наседками и пипикающими птенчиками, косоухими псами и вороватыми кошками, толстобрюхими женщинами с мотыгами в руках или оборванными пацанятами с объеденными грушами в чумазых лапках, а нам она была – дорога.
Что было в старой сумке, я не знаю. Хотя могла шею под топор подставить – лежал там кошелечек, перочинный нож с черной рукояткой и хлеб с сыром. Что еще – станет известно по прибытии в место назначения. Могли быть бумажки с печатями или яблоки, а бывали и отрезы на халаты в подарок.
Шли мы туда, где стояла мельница, куда папа приносил мешки кукурузы. Не зашли. Значит, нам дальше.
Шли мимо чужого кладбища – у нас там никто не лежит, все неродные, бабушка все равно шепчет что-то сухое, жалобное и непонятное. Не сюда нам, дальше.
Дальше – магазинчик с хлебом и сахаром, нас провожают долгими взглядами, бабушка опять бормочет, на этот раз понятное – чтоб ваши глаза да в вашу жопу, и слегка сплевывает.
Сворачиваем между двумя садами куда-то вниз.
Там заборчик, тропинка заросла папоротниками, ежевика царапает голые ноги, солнце уходит за кружевные кроны, и дальше лес.
Ровного места – только чтобы поставить ногу, земля мягкая и проседает, вошли в тень – и запахло прелой листвой и грибами, влажной зеленью, как будто кто-то растер ее между пальцев.
Спуск идет к завитому змеей ручью между красных берегов, но мы не к нему.
Спустились, потом снова поднялись на другую сторону амфитеатра, там – устроенная на горе площадка, куст с завязанными на каждой ветке и торчащими во все стороны пестрыми ленточками, а за ним – родничок.
Тихий, как робкая кошка, посверкивает струйкой в косых лучах.
Бабушка ставит на землю сумку, достает полотенце.
– Снимай платье, – командует.
Я протестую: а вдруг кто-то увидит?!
– Да нет здесь никого, – решительно стаскивает через голову мое ситцевое куцее платьишко, вешает на куст.
Достает эмалированный ковшик, меня ставит на камни.
Наполняет ковшик водой из родника и поливает меня сверху, приговаривая шепотом незнакомые слова.
Мне холодно и приятно, я танцую босыми ногами, жмурюсь и подставляю лицо – вода пахнет немного лекарством, немного солью, чуть-чуть ежевикой.
Бабушка поливает и снова наполняет ковшик, трет рукой по пупырчатым ногам, шепчет и шепчет, и я знаю, что ее точно кто-то слышит – тот, невидимый, к кому она обращается.
Заворачивает меня в полотенце, жестко растирает голову, одевает и прогоняет встать на солнечное пятно, чтобы отогреться.
– Ты мне скажи, когда кто-то появится, – приказывает бабушка и заставляет отвернуться.
Пока она возится за кустом со своим ковшиком, я задираю голову и смотрю на деревья. Солнце подсушивает волосы, дрозд распевается на ветке, в луче кружатся мушки.
Так тихо, как будто все попрятались и следят, когда же мы уйдем.
– Ба, ты скоро? – Мне хочется подвигаться, и я опять пританцовываю.
– Не упади мне там смотри. Вот, уже все, – довольно вздыхает бабушка. – Поднимайся, желания загадаем.
Она дает мне лоскуточек и велит повязать на ветку. Узлов надо сделать не меньше трех, а желание проговаривать про себя, иначе не исполнится.
