Константин Корсар - Досье поэта-рецидивиста
– Вы представляете, меня в милиции записали «она»!
«Еще бы, – подумал я, – с прононсом французской поэтессы-проститутки и внешностью еврея, блуждавшего сорок дней без пищи по пустыне с чалмой вокруг всего тела. Тут и “она” комплимент. Я бы записал скорее “ано”».
Старенький «форд», блуждая где-то в районе Марата и Коломенской, второй час пробирался на Лиговку. Через полчаса телефонного артобстрела водителя фразами «Я же тебя жду… Где же ты…» – умудрённый жизнью «форд» и не умудрённый ею же водитель подкатили пред наши ясные очи.
Дверь распахнулась, и из железного коняшки выскочил разодетый в самое лучшее кавказский мачо. Суровое выражение лица. Суровая походка. Суровый взгляд. И суровый говор.
– Привет, киииисонька… – донеслась из нашего стана любовная трель голубка при виде голубки, и нечто, отдалённо напоминающее напомаженного молодого парня, обвило крепкую мускулистую шею выскочившего под лезгинку из чрева авто коммивояжёра.
– Ну где же ты, заинька, запропастился? Уж два часа ночи, а тебя, котёночек, всё нет…
Суровый мен, как по мановению волшебной плети, погасил взор, расплылся в улыбке. Тут же усадил «своего» на пассажирское сиденье, включил передачу и, как настоящий зайка и пупсик, отбыл в неизвестном нам направлении, улыбаясь и мурлыча что-то своему очаровательному пассажиру.
Омский Гарлем
Стук железки, стон дворняг,
Серый джинн из жерла тур,
Тень надежды, веры мрак —
Омский Гарлем «Порт-Артур»…
Изящество мести
Венчание их было тайным. Эжен обожал свою Николь, боготворил. Только он, она и Господь – никто им больше не нужен. В маленькой тулонской кирхе Эжен прислуживал по выходным старому пресвитеру и хорошо знал таинство и обряды. На закате, облачившись в расшитую золотом белую мантию, осенив своё и чело возлюбленной короной спасителя, исполнил он одновременно роли и кантора, и сына Божьего, дающего клятву в любви и верности до смертного одра.
Каторга Тулона кормила их семью. Кто, если не служитель Гефеста, живший неподалеку от рудника и лихо управляющийся с рысаком любой масти, закуёт в кандалы нового заключённого, снимет стальное ожерелье с ноги в его последний день или последний путь, сработает изящное, витиеватое тавро, которым, раскаляя добела на огне, ласкают лоб преступнику, приговорённому магистратом к тяжелейшим исправительным работам, зачастую пожизненным, а ещё чаще пожизненным до срока.
Каменные рудники высасывают соки из человека всего за три-четыре зимы. Отправляют туда тех, кто словоохотливо опасен, убийц, разбойников и клятвопреступников. В охранники берут глухонемых и лучше безграмотных, дабы не помогали бежать обречённым на нескорую мучительную смерть и поэтому на всё готовым чёрным душам.
У Николь смертный час наступил ещё при жизни, и клятва, данная пред Богом и пастырем-мужем, обращена была ею лишь в слово – безжизненное, бессодержательное, пустое. Слово это она с лёгкостью иссохшего осеннего листа отпустила по ветру, а себя – в объятия другого.
Пять лет бесконечности счастья, глубин его любви и всепоглощающего аромата утренних фиалок обратились в груду окаменевшего навоза. Эжен держался. Скрыл от ещё любимой женщины свою осведомлённость, всё же надеясь на что-то – наверное, на откровенность и хоть какие-то человеческие слова. Но однажды и надежда его почила, как старуха, давно растерявшая былую красоту салонов Парижа или Тулузы.
– За что? – спрашивал он себя. – Почему цена моей любви, верности и заботы оказалась столь низка? Почему клятва, данная мне когда-то, молчаливо обратилась в прах, чувства убиты, поругано самое сокровенное, самое ценное, что внутри меня горело огоньком свечи во мраке ночи?
Память – всё, что у него осталось. Воспоминания о нежных её прикосновениях, шёпоте ангела, радуге чувств, желаний и мыслей при встрече взглядом с любимой. И воспоминания о безукоризненно исполненном пару месяцев назад изящном клейме для каторжников Тулона. Прошлое износилось, перекалившись, прогорело, и Эжен с лёгкостью по памяти отковал новое, точь-в-точь повторяющее предыдущее.
Заглушая мысли о былом, ночь он провёл в кузнице. Дым размеренно, слегка лениво валил из трубы, и стук маленького молота орошал иногда тишь полей и предгорья. На рассвете еле уловимая серая нить, протянувшаяся от трубы горнила к небесам, окончательно растворилась в утреннем тумане.
Босые ноги неспешно брели в лес к старой травнице, живущей в одиночестве на опушке у могучего дуба. Требовалось всего несколько листков, и любой недуг уходил прочь. Настой от падучей, от зубной боли, любовные эликсиры, сонная трава – всем можно было разжиться у старой отшельницы.
Эжен приготовился. Настой добавил в бутыли с вином и аккуратно уложил обратно в погреб, припорошив многолетней пылью. Теперь оставалось только ждать.
Жандармы пришли рано утром. Сбежали несколько вновь прибывших каторжников. Ни примет, ни количества точно не известно. Такое бывало, хоть и не часто. Далеко обессилевшим людям уйти не удавалось. Вот и сейчас половина тулонского гарнизона направилась в окрестные поселения – туда, где беглые могли найти себе кров и еду.
Заботливый муж, узнав о побеге, не находя себе места, тут же отправился к своей благоверной. Прискакал под вечер, опередив гарнизонных вояк, меж тем сохранив свое появление от любящей и скучающей у окна супруги до поры в тайне. Пропало несколько бутылок вина, и заспанный хозяин небольшого поместья вблизи тулонской копи с неподдельной тревогой, как мог, жестами сообщил о сём волнующем факте прибывшим поутру весьма неразговорчивым солдатам. Обшарив окрестности, те обнаружили в стоге сена на окраине леса молодую парочку. Одежда перепачкана, кое-где порвана то ли от страсти, то ли от давних скитаний и гонений. Спят как убитые – после зелья сонного или дальней каторжной дороги. Рядом несколько пропавших бутылок вина. На лбах клейма каторжников. Совсем свежие, не успевшие покрыться новой кожей или рубцами.
Ещё сонных разбойников связали. Молодой паренёк да красивая женщина – и такие бывали в Тулоне. Они что-то кричали по пути на рудник, но охранники ничего не слышали от рождения.
Эжен собрал вещи, и в тот же день его семейство навсегда покинуло окрестности. Красивый, умный и сильный кузнец Эжен уезжал с любимой женою Николь к новой жизни, к новым свершениям, к новым мечтам. Соседи радовались и горевали одновременно. Бравый муж сидел на козлах, а из окна кареты торчала лишь изящная маленькая ручка. Облачённая в белую шёлковую перчатку ладошка почти не двигалась, прощаясь с соседями, видимо обессилев от переживаний.
Пересекая маленькую речушку, наездник что-то выронил из кармана – не то ключ, не то тавро, коим метят жеребцов и клятвопреступников. Эжен остановил лошадей, подошёл к краю моста и взглянул в воду – ничего не было видно. Приоткрыв дверь фиакра, он плотно задёрнул чёрную занавеску и, запрыгнув вновь на своё место, резко дернул за узду, подгоняя гнедых щелчками плети.
Разлилась – не заметила
Кроме веры и совести,
Потерять уж мне нечего.
Обманулась в Антихристе.
Пред очами ад сечева.
Я в платке православия
Подрядилася к варвару.
Телом бренным, отверженным
Предала душу дьяволу.
Голубиною кражею
Яд за сахар приметила.
Обручилась слезинкою,
Развелась – не заметила.
* * *Меня покличь – я ускоряюсь,
И бег мой не остановить.
Беспечна я, слегка наивна —
Надежда, Ариадны нить.
...(Марина Цветаева. Неизданное.1932 год. Медон, пригород Парижа)
Никто, кроме нас…
Табор встал недалеко от деревни. Откуда взялся – никто не ведал, а если бы и знал, то забыл бы – до войны всё произошло.
Бабушка моя тогда полусмышлёным подростком взирала на мир и не понимала, почему так недобро местные встречали яркие повозки, остановившиеся однажды на опушке леса, внутри коих тесно сидели смуглолицые люди с пышными смоляными шевелюрами в броских разноцветных многослойных нарядах, увлекающие за собой пёстрыми узорами, непривычным покроем, странными украшениями, подвязками и лоскутками.
– Что могут принести с собой цыгане? – говорили деревенские. – Нищету, болезни да обман. Трудиться не умеют и не хотят. Только и делают, что чумно веселятся да побираются, ища по городам и весям дурака подураче.
В табор бабушке ходить запретили, да и тяжело ей было уже бить стопами почти три версты. Ноги не слушались. Врача в округе не было. Последняя повитуха пару раз пошептала над ножками, омыла отварами да, не завершив начатого, слегла в могилу. Хворь поначалу отпустила, а на девятый день с новой силой вцепилась в детское тельце.
Всё чаще девчушка наблюдала из окна за играми и весельем своих ровесников, всё реже выходила на улицу, всё чаще маленькая слезинка украдкой катилась по детской щеке. Надежды почти не осталось. Только если на себя. И на чудо…
