Наталья Горская - Мальчики-мальчишки
Поначалу сообщения о всевозможных маньяках шокировали и пугали: откуда же их у нас столько появилось? Ну ладно бы один-два, а то ведь куда столько-то! Неужели у всех крыша так капитально съехала?..
Ещё в 1987 году на Ленинградском телевидении появилась программа «600 секунд», набравшая популярность на всю страну. Это были первые в своём роде выпуски новостей, где уже говорили не об «успехах на пашне» и «героическом строительстве», а о реальном положении дел в стране. И когда в одном выпуске этой передачи зрителям поведали, как некий, с позволения сказать, отец изнасиловал свою пятимесячную (!) дочь, то люди даже из других городов звонили, уточняли, не ослышались ли они, не примерещилось ли им это всё после изматывающего рабочего дня? Может, хотя бы пятилетнюю или даже пятнадцатилетнюю? Как будто пятнадцать лет – самый возраст для таких дел…
Но не ослышались и не примерещилось. Показали и свидетельство о рождении ребёнка, и мать, которую только выписали из роддома, и самого этого, которому вдруг приспичило хоть куда-то пристроить свои причиндалы, хоть кому-то продемонстрировать свои физические возможности.
Тогда не было такого количества телеканалов – три на весь Союз, а где-то и два, – и такого количества телеведущих. Это сейчас один зритель смотрит только один десяток каналов и знает только тех ведущих, которые там работают, другой смотрит уже другой десяток каналов, поэтому знать не знает телекумиров первого зрителя. А в те годы «600 секунд» видели все, о программе «Взгляд» тоже все знали. Популярность Невзорова и Сорокиной, Листьева и Киселёва была такой, какая сейчас ведущим и не светит по причине их сильно разросшейся популяции. Всё, о чём они тогда говорили, было необычно, непривычно, и некоторых очень нервировало. Невзорова даже вскоре стали называть Неврозовым.
И вот тот выпуск про отца-насильника почти вся страна увидела. Все ужасались, шептались в транспорте даже с незнакомыми людьми: как он мог с пятимесячным-то ребёнком всё это проделать? Даже если отмахнуться от того факта, что это ЕГО дочь, его родная кровь, даже если согласиться, что настоящего гиганта секса это теперь не должно тормозить, то всё равно, как у него, грубо говоря, всё это дело встало на новорожденного младенца, у которого необходимые для такого занятия органы ещё совершенно не развиты?! И ведь с виду человек как человек, а вот поди ж ты, какая гниль внутри. И как эту гниль распознать, разглядеть? Чёрт его знает: никак ты эту гниль не разглядишь. Но находились и такие, которые пожимали плечами: с чего, собственно, это у него гниль? Может, это как раз он нормальный мужик, а все прочие импотенты? И возмущаются-то только из зависти, что они так не могут. Ведь эталон настоящего мужчины с образов защитника страны и строителя коммунизма сполз чуть ли не до каких-то сутенёров и пропойцев, так что чему ж тут удивляться. Нормальный мужик и должен таким быть! У него это дело должно ваще никогда не опадать, даже если он водопроводную трубу видит. В рекламе теперь так и говорят: съешь таблетку и стань мужчиной. То есть для того, чтобы стать мужчиной, теперь не надо ни учиться, ни развиваться, ни воспитывать в себе такие мужские качества, как сила воли, ответственность, надёжность. На фига? Главное, письку поставить, как раньше голос певцам ставили, или руку художникам. Но там тоже требовался кропотливый труд, а тут таблеточку съел, и она что нужно сама сделает, где надо всё поднимет, поставит всё под необходимым углом, а твоя задача только всему этому найти употребление. Такие «мужчины» теперь и ходят. Какой-то прыщавый глист заделал однокласснице ребёнка, и вот её на ведущем канале телевидения пытают: «Как же ты могла лечь в постель с мужчиной?». И гомерический хохот в зале, что глиста этого мужчиной назвали. Кто-то возмущается: а что, раз он на это дело сподобился, так мужчина и есть! Глист тут же сидит, часто моргает глазёнками и бормочет что-то неразборчивое в свою защиту: а тё, я зе музчина. Публика, воспитанная на образах таких мужчин, которых играли Борис Андреев или Павел Луспекаев, попадала со стульев от смеха.
А с другой стороны, в самом деле, теперь никто внятно не скажет, кого называть настоящей женщиной, каким должен быть мужчина, кого считать нормальным или ненормальным. Например, ещё лет двадцать тому назад считалось, что если мужик не отслужил в армии, то он какой-то дефективный, неполноценный, что ли. Поэтому и служили, и образование успевали получать, а неслужившие даже скрывали, что они не служили. А теперь как раз отслуживших принято считать неудачниками: не сумел отмазаться, не смог пролезть в вуз. Не поступить, чтобы учиться, а именно пролезть, чтобы отсидеться. Нет, на официальном-то уровне так пока никто не говорит по понятным стратегическим причинам – там всё с тяжёлой челюстью и внушительным мычанием про доблестный ратный труд, но в том-то и дело, что официальный уровень уже ничего не формирует в сознании масс. Формирует вот этот шёпоток, что кто-то всех обскакал как раз потому, что клал с прибором на все эти армии, на честь и достоинство. Кого надо, в задницу поцеловал, зато теперь к нему целая очередь стоит, чтобы уже его в зад чмокнуть. Сформировалась целая каста «пролезших», которые протиснулись куда-то и как-то, прогнулись. Пролезшие, прогнувшиеся, просочившиеся и стали героями дня. Но не героями нашего времени, а героями вот этого безвременья. Героев у нашего времени вовсе нет по той простой причине, что у России не стало своей идеологии. У русских людей теперь всё о’кей и тип-топ (про badовую житуху говорить не принято именно потому, что за «бугром» это не модно). Даже свои эмоции мы теперь выражаем на заморский манер. То есть возникла серьёзная путаница с самыми важными для любого общества определениями и понятиями. Никто уже не скажет, как людям относиться к тому, что у нас в стране стали, как грибы после дождя, появляться какие-то там маньяки, педофилы, садисты – публика, способная заявлять о себе только с позиции физического насилия и сексуальных отклонений. И не станет ли эта публика вскоре образцами для подражания на всём пространстве Советского Союза? И как бы люди ни бодрились, но пугала их эта гниль, которая вдруг, как раковая опухоль, поразила столь многих, заразой расползлась по другим мозгам, обладатели которых решили: если кто другой так может, то почему мне нельзя? Стала возможной сама мысль о допустимости такого явления, как сексуальное насилие над ребёнком, о предположении, что оно будет иметь место в будущем. И это уже не пугало даже, а только вводило в некий ступор, какой возникает в организме, когда разум отказывается понимать происходящее вокруг и не находит сил сопротивляться ужасной реальности, которая этот умирающий организм подминает под себя и равнодушно размазывает.
Похищенная девочка была именно таким ребёнком, который растёт в атмосфере родительской любви, а не какой-либо другой разновидности «любви», и в её доме передач и фильмов про маньяков не смотрят. В её доме звучит спокойная речь, а по средам и пятницам ходит репетитор для занятий музыкой по классу скрипки, седовласая старушка из сословия старинных ленинградских интеллигентов.
И вот она попала в общество, доселе незнакомое, но кроме миролюбивого любопытства никаких других эмоций это общество не вызвало. Так и просидели полдня: она смотрела на них, а они напряжённо поглядывали на неё. Волков уже видел таких детей в заложниках. Он знал, что есть такая технология, как шантаж через угрозу жизни, захваченной группе людей. Он вспомнил, как освобождали семью просоветского пуштуна: там были какие-то тётки в ярко-синих тряпках, старухи, дети самого разного возраста – человек этак сорок.
– И это всё одна семья? – удивился кто-то из сослуживцев Волкова.
– Это ещё что, – ответил руководивший операцией майор, выгоревший до веснушек на жёстком солнце крепкий волжанин. – Тут и не такие семьи водятся. К нам тут прибегал один сочувствующий, так он рассказывал, что у него в этой войне погибло пятьдесят родственников. Я спрашиваю: сколько же у тебя в семье человек? Он сказал: около сотни. Их всех потом убили, и его самого тоже убили: зря он до нас бегал.
– Ужас! – поднял бровки молоденький солдатик, мальчик из интеллигентной семьи, типичный романтик: пошёл в Афганистан по собственному, весьма горячему желанию со второго курса университета. И не понятно было, что его так ужаснуло: семья в сто человек или то, что всю эту семью пустили под нож.
И тут они увидели некий ужас, который, может быть, и не был таким уж ужасом, поэтому не сразу и поняли, в чём он заключался. Мимо прошмыгнули какие-то девчонки, на вид лет 10–12, ещё похожие на пацанов, с грубоватыми чертами лица, которые ещё не приобрели окончательно женский облик, когда дети только-только начинают выделяться из своей массы по половой принадлежности. Девчонки были беременные, брюхатые. Русские парни такого ещё никогда не видели и даже не думали, что подобное вообще возможно, поэтому не сразу и поняли, что это было. Просто всех невольно передёрнуло, словно им показали… уродцев из Кунсткамеры, то есть нечто противоестественное, то, чего не может быть! Но здесь это не уродство вовсе, а норма. Мальчика из интеллигентной семьи даже замутило и стошнило.
