Елена Вернер - Купальская ночь
– Я положила всю жизнь, – прошипела Алена, брызгая слюной. – Думаешь, у меня не было возможности выйти замуж? Думаешь, никто на меня не обращал внимания? Как же! Да сколько таких было, в штабеля можно класть! Но я всегда помнила, что у меня есть ты. И теперь ты, пигалица малолетняя, будешь мне это высказывать? Молоко на губах еще не обсохло.
– А мне все равно! – всхлипывала девушка. – Ты мне больше не нужна! Он мне нужен больше!
Она кинулась в свою комнату, и за нею дверь с грохотом влепилась в косяк, так, что с потолка посыпалась труха.
Через два часа послышались шаги, и за дверью раздался голос Алены:
– Катя!
– Я сплю, – буркнула она. Ей и правда хотелось спать, но опухшая от крика голова мучила тупой болью.
– Я купила тебе обратный билет на завтра.
Катя подскочила и в ярости распахнула дверь:
– ЧТО ты сделала?
Алена повернулась и пошла на кухню, повторив вполголоса:
– Я купила тебе на завтра обратный билет до Москвы.
– Нет, мама, нет!
Катя бросилась за ней. Она умоляла, угрожала, что сбежит из дома, просила прощения, унизилась до того, чтобы сообщить, что между ней и Костей ничего не было. Все это не трогало Алену. Она пообещала посадить дочь на поезд, даже если ей для этого придется звать знакомого майора милиции, или тащить ее волоком.
И Катя испугалась. Не позора, не милиционера, который будет сажать ее в поезд, как преступницу – а разлуки с Костей, хотя и недолгой, но все равно невыносимой. Выскочив из дома, она ринулась кратчайшим путем к его дому.
Степа, выглянувший в окно на Катин стук, сообщил, что Костя спит – мол, сама понимает, ночь была бессонной. Девушка, не обращая внимания на его намеки, потребовала разбудить брата. И тот вышел за калитку, встрепанный, с вихром, торчащим над ухом, с припухшими ото сна глазами, такой домашний и родной, что у Кати защемило сердце – скоро, совсем скоро она сможет видеть его таким каждое утро. И их никто уже не сможет разлучить! Надо только немного потерпеть.
Услышав о билете, Костя встревожился. Он и так понимал, что Кате утром пришлось несладко, и значит, вот во что это вылилось. Он велел бежать ей домой, чтобы лишний раз не злить мать, и пообещал прийти в ближайшее время, чтобы убедить Алену сдать билет. Катя исполнила его наказ.
Вернувшись домой, она села у окна и превратилась в слух, ожидая, когда в звуках деревенской улицы послышится самый любимый, рев мотоциклетного мотора. Она загадала: если перед его приездом по улице успеет прокатить другой мотоцикл, значит, Костя добьется от Алены милости. Через несколько минут с гиканьем промчались два колясочных «Урала» и рядом стайка худых, как воробышки, загорелых мальчишек на велосипедах – наверняка поехали нырять с моста. Катя воодушевилась.
Наконец явился и Костя. Дождавшись, когда он зашел в сени, Катя перемахнула через подоконник, обогнула угол дома и замерла под кухонными окнами.
– В общих чертах, – донесся до нее глубокий голос Кости, слегка смущенный. Звякнул Аленин смех:
– Конечно, и ее мама оказалась самодурой. Да? Можешь не говорить, я и так знаю. Ох, Катя, Катя… Когда человек воспитан на книгах, ему мерещится куда больше страстей, чем есть на самом деле.
Катя не могла поверить в то, что слышит все это. Неужели это та же самая Алена, которая еще несколько часов назад…
– Просто вы купили ей билет… – пробормотал сбитый с толку Костя.
– Конечно, купила. Уже двадцать второе августа! – воскликнула она. – Ей же скоро в институт. Она тебе рассказывала про институт?
– Да.
– Поступила, сама, без всяких взяток и блата. Лучший вуз страны, такая умница. Она должна уже возвращаться, Костя. Кончилось лето. Привести мысли в порядок, программу освежить в памяти. Учебники взять, узнать расписание, зайти на кафедру. Еще сумку, канцтовары всякие, одежды надо прикупить – дело-то не на один день, а она совсем раздетая у меня. Знаешь, мы же небогато живем, на мою зарплату, да в нынешние времена… На бот, бери блины. Сметаны или варенья?
– Да нет, спасибо.
– Давай-давай. Я пекла, старалась. Катюша надулась на меня, как мышь на крупу, отказалась… Хоть ты поешь.
Катя слышала позвякивание посуды, журчание чайной струйки, мерное динь-динь-динь ложки в замкнутом круге чашки. С минуту в кухне висело молчание.
– Я просто хотел вам сказать еще, – в тоне Кости сквозила решительность. – Что мне ваша дочь очень дорога.
– Молоко забыла! – По полу скрипнул стул, вздрогнула дверка холодильника, тренькнула эмалированная стенка бидона. – Ну-ну, продолжай?
– И этот билет… Так неожиданно. Мы, честно говоря, не готовы, вот так… Нужно же свыкнуться с мыслью о ее отъезде, как-то решить, что дальше…
– Вот сразу видно, ты местный, в Москву не ездишь. Понимаешь, теперь ведь с каждым днем билетов все меньше, они все дороже. К первому сентября все же в город из отпусков возвращаются, с каникул. Я купила билет на завтра, а на послезавтра уже на двадцать пять процентов дороже. Если сдавать его – то опять терять в деньгах. Понимаешь?
– Да.
– Вот видишь… Да и все-таки пойми, Кате надо учиться. Сейчас все это, ваши отношения, это важно, конечно, важно! Но… Институт… Учеба, профессия, это же все ждать не будет! Никто потом ничего на блюдечке с голубой каемочкой не принесет. Надо этим сейчас заниматься, это первостепенное. И если тебе Катя так дорога… как ты говоришь, то ты должен не препятствовать. Она должна получить образование. Как у нас без образования жить? Диплом сразу… Статус другой, перспективы. Не дворы же ей мести! Пора браться за ум. Останется неучем, и что, кому она такая нужна?
– Мне, мне она нужна, – с тихим отчаяние забормотал Костя, осекся и откашлялся. – Да нет, конечно, я все понимаю. Это правда важно очень. Просто…
– Слава Богу, мы поладили! – перебила она его. – А то я уж боялась, что ты, как все мужики местные. Шоб хозяйство, курей с десяток, жинка света белого не видит, семеро по лавкам и двадцать соток картошки. Ты не думай, это тоже, может быть, счастье, но… Я уехала в Курск учиться – и ни разу не пожалела. Когда Катя родилась, правда, было очень тяжело. Тогда жизнь чуть забуксовала у меня… Дети, семья, это все-таки в молодом возрасте скорее проблема. Надо самой было встать на ноги сперва, а потом уже… гнездо вить. Ну да ладно, что уж теперь… Просто, если ты действительно, м-м-м-м-м, если у вас серьезно, ты должен понимать, что ее будущее в первую очередь связано с учебой. Кате может показаться, что я тиран, но на самом деле я просто волнуюсь, переживаю за нее. Она же моя дочь.
И до Кати донесся Аленин вздох.
Катя ждала, что скажет Костя. Однако долго было совсем тихо. Ни звука. Катя собралась было глянуть в окно, но тут шаркнули ножки стула, и на стол опустилась пустая чашка.
– Я все понял, – в его глухом голосе было что-то, испугавшее Катю. – Спасибо, очень вкусные блины.
– Тебе спасибо, – миролюбиво отозвалась Алена.
– Мне пора. Во сколько завтра поезд?…
– Да я уже с Дубко договорилась, он нас с Катей отвезет, и меня обратно вернет.
– Но я все равно поеду. Попрощаться.
– Ах, да, конечно, поезжай. В восемь.
Катя нагнала Костю у калитки, обвила руками. Он вытолкнул ее на улицу, чтобы не было видно Алене из окон, и обнял.
– Ты ее не слушай. Забудь, забудь! – зачастила девушка.
– Твоя мама кругом права.
– Она не права. Мне надо учиться, я буду учиться! Только без тебя я не смогу, ни учиться, ни жить вообще! Ты предлагал мне выйти за тебя замуж! Ты должен приехать, как мы хотели…
– Я буду тебе мешать, мне кажется, – Костин лоб был весь исчеркан морщинами.
– Это ей так кажется, не тебе! Ты будешь мне помогать, – она продолжала мелко целовать его лицо. – Обещай мне.
– Дурочка… – с нежностью и безысходностью вздохнул он.
Но даже в этот последний день им не удалось быть рядом постоянно. Костя повез свою приболевшую маму на обследование в соседний город: в прясленской не было ни оборудования, ни даже перевязочных материалов и шприцев, хорошо хоть, что горло осматривали не при помощи палочки от эскимо. И пока он ездил, Катя не находила себе места. Она все прокручивала в голове подслушанный разговор, и не могла верить словам матери, ни единому. Алена казалась ей злым драконом, который хочет разлучить ее с Костей. Других объяснений происходящему она разглядеть не могла.
Вдобавок ко всему после обеда на пороге возникла Настена Сойкина.
– О, ну у нас тут прямо прощание славянки[13], – фыркнула Алена. С колкостью оглядела гостью, и покосилась на дочь. – Ты их почтовыми голубями вызываешь, что ли?
Кате захотелось ее ударить.
– В смысле? – Настена вытаращила глаза. Алена вместо ответа улыбнулась и вышла.
– Какая у тебя мама сегодня странная.
Катя вдруг не к месту хлюпнула носом.
– Пойдем на речку… – почти простонала она. – Не могу больше.
И там, рядом с искристой под солнцем Юлой, на мостках, скрытых со всех сторон кустами, Катя снова плакала. Она изливала душу Сойкиной, жаловалась, передавала слова матери, негодовала на ее двуличность и лживость.
