Евгений Водолазкин - Авиатор

На выросшем перед нами гранитном надгробии открывается что-то знакомое, только я еще не понимаю, что. Нет, понимаю. Понимаю: конечно же, имя. Терентiй Осиповичъ Добросклоновъ, 1835–1916. И фраза: “Иди бестрепетно!” Она там почему-то не написана, но не всё ведь на свете пишется.

Иди бестрепетно, Терентий Осипович, в Царство Небесное. Чучело медведя у входа, мой бег через анфиладу комнат и триумфальное чтение стихотворения. Теоретически это может быть другой Терентий Осипович, но сердцем чувствую, что тот самый. Умер он, стало быть, за год до того, как всё началось. За год – вот уж повезло Терентию Осиповичу. Умер спокойно, в полном неведении относительно грядущих перемен, в кругу, хочется верить, домашних, с надеждой на их беспечальную жизнь.

С 1916-го прошло 83 года, и от Терентия Осиповича, следует полагать, не много осталось: скелет, обручальное кольцо, пуговицы его роскошного мундира (а может, и сам мундир!) и, конечно же, о двух хвостах борода. Да, малая часть, всего ничего, но ведь – именно его часть, того Терентия Осиповича, который подбодрил меня в трудную минуту на шестом году моей жизни. Вот он лежит под землей в двух метрах от меня…

– Если раскопать эту могилу, – говорю Насте, – можно увидеть человека, которого в последний раз я встречал в 1905 году.

Протяжный Настин взгляд на меня. Выразительно молчит. Кажется, она не хочет откапывать Терентия Осиповича.

– Просто это один из свидетелей моего детства, – поясняю. – Мне отец назвал его полное имя, и оно мне запомнилось. Так бывает. Это было одно из первых оставшихся в моей памяти имен. И вдруг я натыкаюсь на него здесь, представляешь?

– Нет встречи удивительнее.

Настя прижимается к моему плечу еще сильнее. Она видит, что откапывать Терентия Осиповича никто не собирается.

Странная прогулка – так назвала бы я рассказ о сегодняшнем дне. Гуляли мы по Никольскому кладбищу Александро-Невской лавры. Мы, кстати, не впервые по кладбищу гуляем: у Платонова – как бы это выразиться? – некоторая слабость к таким прогулкам. Эти прогулки меня особенно не тяготят, а с другой стороны – не сказать, что сильно повышают настроение, – не Диснейленд как-никак. А гулять мне, ввиду ребенка, нужно.

Так вот, гуляли мы, гуляли, как вдруг Платоша замер у одной могилы. Лежит там Терентий Осипович Добросклонов – такое имя грех не запомнить. Терентий Осипович – автор фразы “Иди бестрепетно”, якобы сказанной в детстве моему будущему мужу. Фраза, не спорю, хорошая, не хуже имени Терентия Осиповича, но впечатление, которое произвела эта могила на Платошу, не подлежит описанию.

Рассказал он мне в подробностях всё с этой фразой связанное, а потом и говорит, что если, мол, Терентия Осиповича выкопать, то, кроме скелета и мундира, ничего не обнаружишь. Ну да, соглашаюсь, тут обольщаться не приходится. А он подумал немного и говорит, что еще бороду, наверное, обнаружишь. Металлические детали еще какие-нибудь. И я чувствую вдруг, что говорит он это как-то заправски, по-деловому. Что вот еще немного – и раскопает он эту могилу и всё обнаружит. Простояли мы у могилы около часа.

Что в нашей прогулке самое печальное: когда мы вошли в Лавру, у Платоши опять подвернулась нога. Он сказал, что это связано с тем, что дорога у ворот вымощена булыжником, а он-де уже привык к асфальту. Я кивнула, но сама – под предлогом нахлынувших чувств – крепко вцепилась ему в руку. И голову ему положила на плечо, чтобы совсем уж сократить расстояние. Как-то очень он неуверенно шел. Не знаю, сказать ли об этом Гейгеру? Он перестраховщик, начнет своего пациента таскать на обследования, а у Платоши дела больничные уже в печенках сидят. Подожду пока.

Много зависело от того, какое займешь в аудитории место. Интереснее всего было сидеть в точке с острым ракурсом. Например, резко снизу и с поворотом в три четверти – самый интересный взгляд на “Умирающего раба” Микеланджело. Его голова и без того сильно запрокинута, а если занять место в первых трех рядах – раскрывается всегда невидимая нижняя часть подбородка, ноздри. Глаз сползает ниже носа, лба совсем не видно. Сидеть в таких точках стремились те, кому под силу было построить сложную форму по законам перспективы, а также – увидеть и соблюсти пропорции.

Да, кстати, Маркс – это Александр Васильевич Посполитаки. Я его вычислил по книге об Академии художеств. Узнал на коллективной фотографии профессуры и нашел фамилию в подписи. Погиб на Беломорканале. Его облик, я думаю, был слишком ярким. То, что соответствовало десятым годам, в тридцатые совершенно вышло из обихода. Александр Васильевич оказался нечуток к смене стилей.

Читал все эти месяцы то, что писал Иннокентий, и словно бы проникся его взглядом.

Иногда смотрю на вещи в точности как он. Слушаю будто его ушами.

Звяканье бросаемых в поддон инструментов.

Треск отрываемого бинта.

Запах после мытья полов – лимонный, иногда – клубничный. Если не приторный – повышает настроение.

Это был запах перемен. Только ощутив его, я понял, как радикально поменялась жизнь. А раньше пахло хлоркой, я еще застал это время.

Во время ординатуры подрабатывал санитаром, хлорированной водой полы мыл. Отвратительный вроде бы запах, а вот ведь – связывает меня с юностью. Когда слышу его, сердце стучит быстрее.

Даже отвратительное, оказывается, можно обогреть собой, а потом вздыхать о нем спустя время. Не говоря уже о прекрасном.

Мое время не прерывалось, а я вот способен так печалиться по прошлому.

Что уж говорить об Иннокентии – у него две жизни, как два берега большой реки. С нынешнего берега он смотрит на тогдашний.

Он ведь не переплывал эту реку. И реки-то не было. Просто очнулся – а сзади вода. То, что было доро́гой, стало дном. И он по этой дороге не шел.

Он как-то сказал мне, что по непрожитым годам – тоскует.

Читал Бахтина. Время от времени Гейгер приносит мне книги, которые, по его словам, образованному человеку нужно знать – хотя бы в первом приближении. Приносит лучшее, что появлялось в разных областях за время моего ледяного сна. Читая, я подумал: Робинзон за грехи был заброшен на остров и лишен своего родного пространства. А я лишился своего родного времени – и тоже ведь за грехи. Если бы не Настя…

Кстати, она, оказывается, читала Бахтина. Лишенных и времени, и пространства назвала хронотоплес. Гейгер очень смеялся – несмотря на сложное к Насте отношение, он ее ценит. А я не смеялся. Подумал вдруг о лишенных времени и пространства: да ведь это мертвецы. Получается, что мы с Робинзоном – полумертвые. А может быть, и мертвые – для тех, кто нас знал в прежнем времени и прежнем пространстве.

Позвонил Иннокентию – подошла Настя. Сказала, что Платоша отправился на Смоленское кладбище. Что несколько раз она его сопровождала, но частые прогулки по кладбищам (сопение в трубке) стали ей тяжелы.

– Прогулки по кладбищам?

– Да, по кладбищам. Это его новое хобби. – Настя помолчала. – Ищет прежних знакомых.

Я поехал на Смоленское. Припомнил, где была могила его матери, и пошел в ту сторону. Через пару минут в конце аллеи увидел Иннокентия. В темных, по моему совету, очках – чтобы не узнавали. Всё равно узнают.

Он шел, время от времени прихрамывая. В руках газетный сверток. “Вечерка”. Сверток был странен, так что вначале он отвлек меня от хромоты.

Поздоровавшись, я спросил Иннокентия, что можно носить на кладбище в свертке. Иннокентий покраснел. Пробормотал невнятное. Если бы я знал, что мой вопрос его так взволнует, не спрашивал бы.

– Вы можете всё скрыть… – Я улыбнулся.

– Мне не нужно ничего скрывать.

Иннокентий развернул газету. В ней лежала статуэтка Фемиды. Вот тебе и раз. Зачем, спрашивается, она ему на кладбище? Какую справедливость он здесь восстанавливал?

Мне стало смешно, но я сдержался. Зачем, зачем… Носил, видимо, матери – к Анастасии-то он не ходил. Что-то у них с Фемидой, видимо, связано. Было бы из-за чего краснеть…

По аллее мы медленно двинулись к выходу. Я шел, опустив голову. Словно задумавшись. Следил за его ногами.

Он действительно прихрамывал.

В ближайшее время мы приступаем к серьезным обследованиям. Я ему об этом ничего не сказал.

Платоша заразил нас описательством. Он всё повторяет: описывайте побольше! Ловлю себя на том, что обдумываю, как лучше описать то или это. Даже Гейгер, я слышала, пытается что-то изобразить. А почему, собственно, и не Гейгер? На каких основаниях я отказываю ему в художественных способностях? Между прочим, “Гейгер” по-немецки – скрипач.

Вот, допустим, хор на утреннике.

У нас в школе был хор. Я в нем, разумеется, не пел – с моим-то слухом! Но слушал самозабвенно – на утренниках, связанных с разными праздниками.