Наталья Нестерова - Лялька, или Квартирный вопрос (сборник)
С личной жизнью тоже все в порядке. Роман выходного дня длиною в пятнадцать лет – так я называю наши отношения с Евгением Ивановичем. Для меня он, конечно, Женя. Но солидного, академически лысоватого и бородатого, похожего на портреты русских ученых позапрошлого века профессора никому не придет в голову величать по имени. Мы не поженились, потому что Сашка находилась в периоде детско-юношеского собственнического максимализма.
– Он тебе не нужен! – вопила дочь. – У тебя есть я! Нам никто больше не нужен! Он лысый! Он говорит «извольте», он называет меня барышней! Он допотопный!
Если бы она только вопила, я бы переступила. Моя собственная мама, дворянка чистых кровей, вопила такое, что не снилось крестьянам-пролетариям.
Но Сашка еще и тихо скулила:
– Мамочка! Не надо Евгения Ивановича! Я знаю, чувствую, что все изменится: ты будешь другой, и я буду другой. Пожалуйста!
Детство Сашки было вовсе не безоблачным. Я отдала Сашке жизнь, лучшие годы, но и ломала дочь безжалостно. «Ты должна» – это основное. Должна заниматься иностранными языками: хоть тресни, не спи, не ешь, но выполни задания по английскому и французскому перед уроками с репетирами. Ты должна усвоить основы музыкальной грамоты и живописи. Ты будешь ходить на бальные танцы, чтобы научиться двигаться изящно, потому что ты передвигаешься как биндюжник. Кто такой биндюжник? Посмотри в словаре. Ты поедешь на каникулы с бойскаутами в Крым, научишься ставить палатки, разводить костер и перестанешь падать в обморок при виде безобидного комара.
Я была строгой мамой, но всегда чувствовала, что в данный момент по-настоящему требуется моей дочери: живопись или французский, бойскауты или бальные танцы. Евгений Иванович, я чувствовала, не годится нашей маленькой семейке ни с какой стороны. Я могла ломать дочь ради ее блага, но для собственного? Не решилась.
В итоге все устроилось славно. С Женей мы виделись по выходным, вместе проводили отпуск. Мы не надоедали друг другу, мы ждали нашего общения, скучали. К каждому свиданию, а ведь их были тысячи, наверное, накапливалось: у меня – это я расскажу ему, у него – это расскажу ей. После развода с женой Евгений как-то устроил быт, стирку-уборку-глажку. Я была счастливо лишена созерцания грязных мужских носков у кровати, пританцовывания с переполненным мочевым пузырем у туалета, где мужчины обожают устраивать читальный зал, мелких щетинок на раковине, которые они не смывают после бриться, чрезмерного алкогольного возбуждения вечером и утреннего злого похмелья – всего того, что замечаешь, что раздражает, когда проходит угар первой влюбленности. Евгений Иванович, в свою очередь, не видел меня растрепой с головной болью, мымрой с предменструальным синдромом или просто хнычущей модницей, которой не удалось купить заветную сумочку. Не вникал в ежедневные проблемы воспитания юной леди в условиях развитого социализма, застоя, дикого капитализма и черт-знает-какой формации, когда все летело вверх тормашками.
Сашка, негодница, в последние каникулы перед одиннадцатым классом, когда мы вместе отдыхали в Турции, ничтоже сумяшеся, выслушав на пляже интереснейший рассказ Евгения Ивановича о параллельных сюжетах в мифах народов мира, спросила:
– Мама? Почему ты не вышла за Евгения Ивановича?
Поднялась и пошла к морю.
– Я не вышла? – икнув от возмущения, потеряв голос, просипела я в спину дочери.
Женя хохотнул и ласково погладил меня по руке. Мы смотрели, как движется моя дочь – практически обнаженная, две узкие полоски ткани не в счет. Бронзово-загорелая, стройная, пропорционально сложенная, точно ее тело высчитали и нарисовали на компьютере – ни сантиметра добавить или убавить. Вот она поднимает руки, чтобы собрать волосы в узел на затылке. При этом плавные перекатывание ягодиц, покачивание бедер сохраняют ритм, но к ним добавляется легкое напряжение мышц рук и талии. Невозможно оторвать глаз и скрыть восхищения. Так думает весь пляж.
– Она ведь еще и умная, – говорю я Жене.
– Конечно, – легко соглашается он.
Его интонации я знаю наперечет. «Конечно» подразумевало «но». У Жени великолепное чувство юмора, подчас настолько парадоксальное, что я не могу разгадать вторую часть шутки.
– Конечно, но? – спрашиваю я.
– У бегемота плохое зрение.
– При чем здесь бегемот? – возмущаюсь.
– С его габаритами хорошее зрение необязательно.
Женя и Малинины были посвящены в мою проблему: у дочки недостойный избранник. И все считали эту проблему вне моей компетенции, стремление развести Александру и Андрея – невыполнимой задачей, да и попросту блажью. С их точки зрения, не существовало достойных вербальных способов развеять пылкую любовь, как не существует технических возможностей остановить тайфун, цунами или землетрясение. Кроме того, действовать открыто я не могла, значит, нужно конспирировать, а в тайных происках против родной дочери, которые неизбежно доставят ей боль, имелся душок жестокости и подлости. Я не спала ночами, терзалась – имею ли право коверкать жизнь Александры по своему разумению? Я находила сотни аргументов «за» и «против». Я была сама себе противна в этих внутренних спорах, потому что побеждала та сторона, которая призывала действовать. Если бы моей дочери угрожала реальная физическая опасность, разве я устранилась бы? Убежала, закрыла глаза ладонями, спрятала голову под подушкой? Ни в коем случае! Я бы царапалась, дралась, бросалась на амбразуру, ни секунды не раздумывая, пожертвовала бы собой. Забреди Саша на минное поле, я бросилась бы выводить ее на безопасный участок. А сейчас моя дочь подкладывает под свою судьбу мину замедленного действия. И я должна смиренно наблюдать?
Первое впечатление от Андрея у меня было самое благожелательное. Симпатичный воспитанный молодой человек. Отдельной строкой – удовольствие видеть дочь, которая светится от любви, звенит как струнка, поет как соловей, излучает счастье, как излучает радиацию месторождение тория. Установку: «был бы человек хорошей» – я считаю правильной и мудрой. Потому что жить с хорошим человеком много приятнее, чем с вруном, подлецом или пьяницей. И хороший человек не обязан иметь семь пядей во лбу или неиссякаемый счет в банке. Конечно, я мечтала о том, чтобы Сашка вышла замуж за обеспеченного и перспективного молодого человека. Но при выборе: гений, богач или просто хороший человек – я бы выбрала последнее. Андрей не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Чистой воды паразит – в биологическом смысле. Особь, которая существует за счет других, вампирствует.
Когда Саша сказала, что они с Андреем хотят жить вместе, мое сердце болезненно сжалось и прыгнуло в горло. Не потому что я придерживаюсь патриархальных взглядов на брак. Напротив. Если и было что-то хорошее в сексуальной революции, то это укрепившаяся тенденция совместного проживания молодых мужчин и женщин без юридических обязательств. В прежние времена девяносто восемь процентов юношей и девушек отправлялись в ЗАГС не с сознательным решением строить семью, рожать детей, а чтобы получить возможность предаваться законному сексу. Как следствие – кошмарные разводы и безотцовщина. Чем цивилизованнее общество, тем терпимее оно относится к гражданским союзам. Пара, которая после трех лет совместного проживания, оформляет свои отношения, играет свадьбу, с большой долей вероятности будет прочной, ведь она уже преодолела многие пороги и подводные камни, будущее ей ясно и понятно.
Словом, моя трепетная реакция объяснялась не старорежимным ужасом – девочка без штампа в паспорте, но в постели с мужчиной, а сознанием того, что девочка моя совсем большая, выросла. Трепет быстро растаял.
– Знаешь, мамочка, – щебетала Александра, – мы подумали, что лучше нам будет отдельно жить. Правда? Ты могла бы переехать к Евгению Ивановичу. Или вы вдвоем в бабушкину квартиру на Кутузовском, а его квартиру сдавать.
– Кого «его»? – тупо переспросила я.
– Евгения Ивановича.
Моя дочь не могла этого предложить! «Мы подумали» – это не Сашка, это Андрей. Дочь знает, что я ненавижу переезды, что я привязываюсь к месту как улитка к раковине, что мое жилище – моя крепость во всех отношениях и смыслах. Десять с лишним лет я вила гнездышко по веточке, по перышку, по былинке, и выдернуть меня отсюда может только стихийное бедствие вроде пожара, тьфу, тьфу.
Я онемела, проглотила язык, но, очевидно, выражение моего лица говорило лучше всяких слов. Александра ойкнула – до нее дошел смысл высказанного предложения. Порывисто обняла меня с сюсюканьем и извинениями. Это ее детское оружие борьбы с моим праведным гневом: броситься на шею, щекотаться, канючить, обещать «никогда-никогда больше…» В зависимости от тяжести Сашкиного проступка я оттаивала через пять секунд или десять минут, но обязательно сдавалась. Последний раз дочь вот так подлизывалась ко мне в шестом классе, когда вместо художественной школы отправилась с подружками в подмосковную Малаховку к гадалке – узнавать свою дальнейшую судьбу. Гадалка, как ни странно, оказалась порядочной женщиной, потребовала телефоны родителей, позвонила, и мы помчались за юными невеждами.
