Александра Маринина - Обратная сила. Том 1. 1842–1919
Состав остановился, кондукторы открыли двери, вышли на платформу, одернули кители, поправили фуражки и стали помогать выходить пассажирам первого и второго классов. Из вагонов третьего класса повалил простой люд, которому помощь не полагалась…
Вот и последняя пассажирка третьего класса – беременная баба с некрасивым отекшим веснушчатым лицом, с трудом вылезла из вагона, вытащила огромный чемодан, широким жестом утерла потное лицо. «Надо же, с таким пузом – и тяжесть попрет», – сердобольно подумал один из агентов.
Мимо беременной важно прошествовал носильщик с пустой тележкой. На бабу он даже не посмотрел: сразу видно, что платить не будет, беднота голозадая. Для таких, как она, 5 копеек – трата заметная. Баба растерянно проводила носильщика взглядом и перевела глаза на агента, придвинувшегося поближе к вагонной двери: а вдруг Рада не выходит, ждет, когда все разойдутся, в том числе и филеры? Хотя, по правилам конспирации, такие пассажиры выходили в толпе, стараясь не привлекать внимания, но кто ее знает, эту цыганистую деваху, вдруг она и вправду из таборных, у них понятия могут быть другими.
– Тяжело, небось, с пузом в вагоне-то трястись? – обратился он к беременной. – Или цыганка тебе нагадала, что родишь благополучно?
– Кака така цыганка? – испуганно ответила баба.
Говор у нее был не московский.
– Да та, что в вагоне ехала с тобой, – с деланой беззаботностью пояснил агент. – Поди, всем пассажирам гадала, ручку позолотить просила, знаю я эту породу, как прицепятся – так никакого житья от них нет.
Баба, казалось, растерялась еще больше. Потом немного успокоилась и кивнула.
– Была, батюшка, была, да только она в Коломне сошла, кажись. И не гадала она мне, глаз у нее черный, боялась я, что сглазит.
– А предлагала?
– Предлагала. Юбками все трясла да монистами своими. Потом, как поезд к Коломне стал подходить, подхватилась и сошла. Мы вещи-то стали сразу проверять, не украла ли чего, уж больно торопилась она. Да и подозрительно: сказывала, что в Москву едет, а сошла в Коломне.
– И что, целы вещи оказались?
– Целы, батюшка, у всех в сохранности, никто не жаловался.
«Упустили, – с досадой подумал агент. – Почуяла что-то, стерва. Баба говорит – в спешке выскочила, стало быть, решение приняла внезапно. Вот уж точно, что цыганка эта Рада, они нюхом чуют, как звери».
Он махнул рукой, подзывая носильщика.
– Багаж возьми, – приказным тоном сказал филер.
– Нет! – воскликнула баба, прижимая руки к груди, где, судя по всему, прятала деньги. – Не надо! Я сама, сама… У меня денег только на извозчика хватит…
Агент усмехнулся. Все равно от начальства нагоняя не избежать, так хоть дело доброе сделает. На небесах зачтется, если что.
Вынув пятак из кармана, сунул его носильщику.
– До извозчика проводи да погрузить помоги, видишь, женщина в тягости.
– Все сделаем, ваш-бродь, не извольте беспокоиться, – бодро отозвался носильщик.
Баба сделала попытку сперва бухнуться в ноги, потом поцеловать ручку благодетелю.
– Век за вас Бога молить буду, за доброту вашу, – бормотала она.
– Перестань. – Агент хотел поморщиться, но помимо воли по его лицу расплылась довольная улыбка. – Не надо вот этого ничего… Мужику своему скажи, чтоб не давал тебе самой тяжести такие таскать. Чего ж не встретил тебя никто?
– Так опоздал поезд-то, муж мой, видать, ждал-пождал, да и на работу вернулся, хозяин-то у него строгий, отпустил на часок, чтобы меня встретить, а оно вишь как обернулось…
Баба явно приободрилась, поняв, что ее чемодан все-таки дотащат до извозчика. Тележка двинулась в сторону выхода с платформы, и пассажирка потрусила рядом с носильщиком той особенной походкой, которая свойственна только беременным.
«Экий я дурак, – с досадой на самого себя думал филер, провожая ее взглядом, – пятак истратил невесть на что… Но, может, и правда, помолится за меня эта дура деревенская».
* * *«Экий, право, дурак, – злорадно думала Сандра Рыбакова, пока извозчик вез ее на окраину Москвы, – небось думает, что сделал доброе дело и теперь ему многое простится. Ничего тебе не простится, выкормыш зубатовский, судейкинское отродье. Парился на жаре, Раду ждал, по́том весь истек. Кого обмануть захотел? Меня? Сандру? «Товарища Самарину»? Руки коротки! Да я этих филеров за версту вижу, как они ни стараются замаскироваться, а рожи их все равно выдают. А молодец я все-таки, хорошо с письмом придумала, хотя никто не верил, что сработает. Господи, как жарко-то… Скорей бы уж доехать, переодеться и накладку снять».
В домике на окраине города ее ждали. Едва извозчик остановился у калитки, из домика выскочила простоволосая женщина и громко запричитала:
– Ой, батюшки, Марфуша, да что ж так долго-то, мы уж все глазоньки проглядели!
Пока стаскивали багаж, Сандра все тем же «не московским» говорком пожаловалась на трехчасовую задержку поезда. Едва извозчик отъехал, девушка заговорила как обычно.
– Пойдем в дом быстрее, мне надо помыться и переодеться, по такой жаре да в третьем классе… я вся потная, бррр…
– Сама так захотела, – с улыбкой возразила встретившая ее женщина. – Это была твоя идея. Могла бы ехать барышней в первом классе или хоть во втором, это же ты так решила – беременную изображать. Ох, товарищ Самарина, и как тебе не надоест актерствовать? Ничего в простоте не сделаешь!
– Много ты понимаешь, – усмехнулась Сандра, втаскивая в дом тяжелый чемодан. – Вкуса к жизни у тебя нет, Зина. С задором надо жить, с огоньком, иначе преснятина и тоска! Творчество нужно вносить в повседневную жизнь, тогда дело будет спориться. А так – одно болото… Меня ждут?
– Так заждались уже, – откликнулась Зина. – Третий раз самовар ставлю, в такую жару только горячим чаем и спасаешься, это меня в Туркестане научили. Иди, я тебе помыться солью. И правда, несет от тебя…
Зина принесла чистое полотенце и кусок мыла.
– Я все хотела спросить у тебя, почему ты выбрала псевдоним «Самарина»? – спросила она. – Твоего настоящего имени я не знаю, но ведь это же не настоящая фамилия, правда?
– Правда, – кивнула Сандра, стаскивая с себя пропотевшую и пропыленную в поезде одежду. – Иван Васильевич Самарин был известным актером, в Малом театре служил. Вот и выбрала в его честь.
Зина пожала плечами.
– Да мало ли известных актеров было, Щепкин там, Садовский, Мочалов… Почему именно Самарин?
– Потому что я его видела, вот как тебя, – пояснила Сандра. – Он на Тверской жил, нас с сестрой повезли в кондитерскую, чтобы мы сласти выбрали, у сестры именины были как раз, а потом к Филиппову пошли за калачами, и вот там Самарина и встретили. Он, оказывается, с дядюшкой нашим был хорошо знаком. Такой огромный, толстый, лицо веселое, все в складках, радость от него так и брызжет! Я маленькая, лет десяти, наверное, сестра постарше, так он нас обеих разом подхватил, поднял и чуть ли не подбросил. От него так хорошо пахло!
Сандра мечтательно прищурилась и втянула носом воздух, словно прямо сейчас в тесном чуланчике разливался аромат одеколона, которым пользовался артист.
– Они с дядюшкой поговорили о чем-то, и меня насмешило, когда он сказал: «Днями в Николаев отправлюсь, там решили моего «Лубу» ставить». Мне отчего-то так весело сделалось, я сидела у Самарина на руке и хохотала, все пыталась представить себе, что такое «луба» и как можно ее ставить. Потом уже дядюшка объяснил, что Иван Васильевич не только на сцене играл, но и пьесы сочинял, одна из них называлась «Самозванец Луба», и ее даже в некоторых провинциальных городах охотно ставили.
Девушка помолчала, потом добавила с легкой грустью:
– Я долго эту встречу забыть не могла. Помнила необыкновенное ощущение радости, которая как будто исходит от этого человека и окутывает тебя с ног до головы. А вот на сцене увидеть его так и не довелось, он очень болел и уже не выступал, а года через два после той встречи Иван Васильевич скончался.
Зина покачала головой, и непонятно было, чего больше в ее лице: сочувствия или неодобрения.
– К Филиппову за калачами, стало быть… – с какой-то злой усмешкой проговорила она. – А мы-то народ простой, в лавку за хлебом только после обеда ходим, после обеда-то берут по две копейки за фунт, а с утра, пока свежий да мягкий, аж по четыре копейки, нам это дорого. И дядюшка с известными артистами знался. Выходит, ты из богатой семьи. Дворянка, что ли? Как же тебя к нам занесло?
Вот этого Сандра Рыбакова терпеть не могла! Она сама не была завистливой и всегда отчетливо примечала малейшие признаки этого низкого чувства. Более того, порой зависть виделась ей даже там, где ее и вовсе не было.
– Моя мать, – медленно проговорила она, намыливая руки, – застрелила своего любовника и на каторге умерла, так что ты со мной не шути, поняла? Яблоко от яблони недалеко падает. И про семью меня расспрашивать больше не смей, не твое это дело, для тебя я – товарищ Самарина.
