Сергей Носов - Франсуаза, или Путь к леднику
Драматург опять промолчал, только слегка наклонил голову и коснулся в очередной раз бороды.
– Профессионал, – согласился с коллегой Крачун. – Он и для нашего центра помощи исключительного качества вещи писал. Даже рекламой называть не хочется.
– Для кого я только не писал, – сказал драматург. – Я и для стоматологов писал, и для остеопатов…
– Для остеопатов что именно? – встрял Адмиралов. – «Проблема 24» это не ваша идея?
– Моя! Это я такой бренд для их комплексных программ придумал – «Проблема 24». По числу позвонков за исключением крестцовых и копчиковых.
– Причем семь – это шейные позвонки, – сказал Адмиралов.
– Справедливо, – сказал драматург, – а двадцать четыре – наиболее вероятный возраст появления первых проблем.
– То есть вы в остеопатии разбираетесь?
– Хуже, чем в психотерапии. Но… в общих чертах.
– Невероятно. А про пиявок вы не писали?
– Писал. И не один раз.
– «Любовь и кровь» – это не ваше?
Драматург напряг память.
– «Пиявка хорошо присосалась. Значит, она вас полюбила», – напомнил Адмиралов. – Ну как же, я помню, а вы нет?
Драматург тоже вспомнил.
– «Пусть пьет на здоровье за ваше здоровье»! Помню, помню! Мое! Но вы-то откуда знаете? Лечились?
– Было дело, – сказал Адмиралов. – Вот ведь как на свете одно с другим связано!
Драматург ликовал.
– «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой!» – радостно пообещал Крачуну торжествующий драматург.
– Образцовые тексты, – согласился Крачун. – Суггестивные. Нейролингвисту, будь он хоть трижды специалистом, так не написать никогда. Помните, про зубы писали? Я прочитал, чуть в поликлинику не помчался, ей-ей!
Тем временем критически настроенный психотерапевт уже вел параллельную беседу с толерантной дамой и своим коллегой. А тут еще и новый психотерапевт подошел, со своей рюмкой, – число членов кружка превысило критическое значение, компания, как это бывает на фуршетах, немедленно распалась на две. Вновь пришедший занял место драматурга, а тот вместе с Адмираловым и Крачуном спонтанно подался поближе к столу, не прекращая общения.
– Хотите сюжет? – спросил Адмиралов. – Представьте себе, некий психотерапевт, ну вот для наглядности он, – кивнул на Крачуна, – исследует непростые отношения своего пациента с его болезнью, ну что ли, с дефектом… у него там что-то вписывается в какую-то систему, складывается в какую-то картину, он хочет этот случай с чем-то там обобщить и описать, как новый синдром…
– Ладно, ладно, – снисходительно произнес Крачун и несколько демонстративно засмеялся, как бы предлагая драматургу не относиться к словам Адмиралова слишком серьезно.
– Вроде вашего синдрома Обломова, – продолжал Адмиралов, – но только назвать своим именем…
– Он хочет сказать «синдром Крачуна», – сказал Крачун, с наигранной веселостью. – Адмиралов, ты все упрощаешь!
– Он даже едет за своим пациентом в Индию.
– В Индию? – переспросил драматург.
– В Индию. Там целители всякие, и есть один, который избавляет от того дефекта… от межпозвоночной грыжи, если конкретно…
– А что за отношения у него с грыжей, позвольте спросить?
– Сложные. Придумайте сами. Главное, что целитель избавляет его от грыжи. А тот психотерапевт уже описал синдром. И уже на конференции выступил. И опубликовал статью. Синдром Крачуна, допустим, да?
– Пока не очень интересно, – сказал Крачун, выражая отношение к истории кривизной улыбки.
– Это я для примера только. В общем, пациент избавился от своего первичного недуга, от межпозвоночной грыжи…
– Сомнительно, – сказал драматург. – С помощью целителя?
– Это литература. В литературе все может быть. Не мне вас учить.
– Избавляется. И?
– А синдром-то остался. Понимаете? Грыжи нет, а синдром-то остался… И он словно в воздухе подвешен, этот синдром. И чувствует наш герой себя опустошенным. Стало не хватать в жизни чего-то. Нет грыжи любимой, а синдром-то есть! И вот у него отношения того же рода возникают теперь уже с самим синдромом, он как будто влюбляется в синдром… Подобно тому, как раньше когда-то влюбился в грыжу!
Крачун хмыкнул.
– Занятно.
– А он раньше в грыжу влюбился? – спросил драматург.
– Ну, допустим, – отмахнулся Адмиралов. – А тот психотерапевт, видя такое дело, с тем же энтузиазмом описывает уже этот случай, и в перспективе должен появиться синдром-два… или синдром-штрих…
– Вроде второй производной, – сказал драматург.
– Вот именно.
– Слушайте, а ведь это моя тема.
– Дарю.
– Окститесь, – обратился Крачун к драматургу. – Не вздумайте писать. Иначе вот он, – показал глазами на Романа, – так вас раскритикует. Жить не захочется.
– А они что, голубые?
– Кто? – спросил Адмиралов.
– Ну, психотерапевт с пациентом?
– Почему? – спросил Адмиралов.
– Да, это вы как-то слишком, – сказал Крачун. – Зачем же вы так? – Он покачал головой. – Кстати, мы действительно с Андреем в Индию едем. А везет нас наш общий товарищ и мой бывший пациент. Он едет с женой. А мы с Андрюшей без жен. Жены нас отпускают.
– В Гоа?
– Нет, в Гималаи… Сначала в этот… как называется?
Адмиралов ответил:
– Лех.
– А в конечном итоге в Ри… в Ре…
– В Ришикеш.
– Да. Туда.
– Завидую, – сказал драматург.
Чокнулись за Индию, опрокинули.
– Буквально завтра, – сказал Крачун.
– Возьмите меня с собой, – попросил автор пьесы про синдромы Обломова.
– Это невозможно.
– Я компанейский. Я догоню.
– Нет-нет, – сказал Крачун. – Поздно. Нельзя.
42
То есть как не вернемся? Что еще за фантазия? Мы для того и оставили большую часть наших вещей в священном Ганготри, в одном номере дешевой гостиницы сразу за храмом, чтоб забрать на обратном пути, – как же нам не вернуться в Ганготри?.. Мы и в Ришикеш вернуться должны. И вообще – мы вернуться должны. Не останемся ж там, у истока реки… если дойдем? А взяли мы сущий пустяк – по спальному мешку и теплые вещи. Ну и воду, конечно. Без воды очень трудно идти. Мы идем по горной тропе, а за спиной у меня в рюкзаке плещется-булькает в пластиковой бутылке мой заветный литр воды, но я это бульканье, как соритмичный шагу тик-так часов, чувствую вспотевшей спиной, а вовсе не слышу ушами, ибо как мне услышать сквозь грохот реки, бушующей подо мной, что там тикает-такает-булькает сзади ушами? Нет, говорю, не ушами тикает-такает-булькает, а как мне услышать ушами, как тикает-такает-булькает сзади, сказал? Сзади, сказал – у меня в рюкзаке. Подо мной – под нами – это в пропасти, справа. Мысль моя не похожа на мысль, потому что не мысль. Так и надо ее понимать. Потому что горняшка опять возвратилась, а я ведь надеялся, что привык.
Всего-то пройти километров два каких-то десятка и подняться на один где-то с трех до четырех километров примерно. Здесь теряется страх высоты. Страшнее в городе бывает выйти на балкон на седьмом каком-нибудь этаже, а здесь иногда все сто пятьдесят этажей – и ничего; взгляд скользит по каменистому склону – и ничего.
Вообще-то тропа как тропа – иногда как дорога, иногда как тропинка. Там, где выдолблена в скале – самое узкое место, – здесь приходится сутулиться, накреняясь к пропасти, чтобы не удариться головой о выступ, как о косяк двери: бум, и кувырк. Не хотелось бы оступаться на этих скользких камнях, отполированных подошвами. И еще где тропа почти исчезает под осыпью мелких камней, это там, где сыпучий склон словно проведен по линейке. Пересекаешь его поперек, и каждый шаг вызывает новые осыпания, небольшие, так, по чуть-чуть – по мере того как нога ищет и находит опору. Между тем за тропой следят. Те же осыпи расчищают. Видели мы бригаду рабочих, отдыхающих на камнях. Не помню лопат, а кирки были. Непальцы? Такое ощущение, что они тут и живут, на тропе, на камнях. Но скорее всего в долине реки – мы спускаемся в нее и поднимаемся вновь, с другой стороны. Там деревья – сосны, березы. Да, березы растут. Не совсем как у нас, но в целом березы. Стражники требуют предъявить разрешение. Нет, пермит мы купили в Ганготри. Макс на всех получил. Все у нас есть.
А как же не следить за тропой, если это тропа паломников? Изредка попадаются встречные – идущие оттуда. Бородатые, в своих одеяниях, в головных уборах похожих на чалму, иногда с разукрашенными лицами, просветленные, побывавшие там. Можно и на осле, он к услугам путешествующих. Это кто побогаче, пореспектабельнее и кто не аскет. Он сидит на осле, ведомом проводником, и держится рукой сзади себя за седло, чтоб не упасть. Падать тут далеко, высоко. Нет уж, лучше мы на своих на двоих. При всем восхищении нашем ослами в горах.
Еще обогнал нас профессиональный носильщик, потребовав нечленораздельным выкриком дорогу – мы прижались к скале. Коренастый, невысокий, за спиной у него было что-то вроде станка, металлические какие-то конструкции. Сколько это весит – страшно представить. Ну уж этот точно непалец. Ты, конечно, тут как тут, лишь он нас обогнал. Тебе интересно, как мне это нравится, представляю ли я себя на его месте – с тяжеленным станком за спиной. А мне это не нравится, не представляю. Франсуаза, отстань от меня, не до того.
