Владислав Сосновский - Ворожей (сборник)
Боцман налил ещё по глотку водки для подогрева разговора и вдруг осознал, что чья-то боль для него – гостья за дверью, от которой никуда не денешься.
Мишка продолжал.
– Подкараулил я тот белый «форд». Выходит Светкин красавчик, а с ним ещё два «носорога». «Оставь Светку, – прошу. – Ты её просто купил, а я люблю. Не могу без неё жить». – «Уйди, – говорит, – свинья. Раз я купил, значит, она моя». – «Что ж, логично, – отвечаю. – И насчет свиньи ты верно угадал. Родился я в год свиньи. По знаку же – овен. Это такая гремучая смесь, от которой у тебя сначала лопнет переносица, потом челюсть, потом рёбра, потом ещё чего-нибудь. Опыт по этой части у меня богатый: в Чечне я не в спортивных рукопашках бился, а в настоящих – боевых, да и школа спецподготовки за плечами. Поэтому, ребята, – говорю, – вы сейчас примите некоторое страдание, потому что издеваться над собой вам, жирным рожам, я не позволю никогда». Гляжу, один рванул к машине: за монтировкой или ещё зачем. Дожидаться его я, конечно, не стал. Этих двоих уложил рядышком, что родных братьев. У Делона оказалась какая-то слабая внешность, поскольку у него действительно лопнул нос и отскочило сразу четыре зуба. Оглянулся. Где третий с монтировкой? А он, гад, умней всех вышел. Его и в помине уже не было. Но они мне отомстили не физически, а морально. Делон оказался сыном проректора, и уже через день на доске объявлений висел приказ о моём освобождении от дальнейшего обучения. И более того, меня ждала тюремная койка. Однако тут всё уладила Светка. Уговорила их, не знаю, правда, кого именно, не возбуждать уголовки. Словом, дело замяли.
– Мне кажется, Миша, Господь тебя пощадил, – снова пьянея, поразмыслил Гегель.
– Пощадил, – усмехнувшись, согласился Мишка.
– Ну и какое дальше было развитие? – заинтересовался Боцман свежей историей. – Как ты в Магадане-то очутился?
Мишка задумался. Закурил.
Богдан встал, принёс миску и тряпку. Тряпкой обстоятельно смел со стола рыбную чешую, а крупные очистки собрал в алюминиевую посуду, сказав:
– Лупшайки сюда кидайте. Собакам угощение будет.
Все сразу прониклись уважением к Богдану, поняв, что он с младенчества посредством, видимо, строгого материнского воспитания приучен к чистоте и порядку.
В доме ароматно пахло табаком, горячим деревом, тонким сосновым дымом и жареным медведем. Уютное тепло вошло в пустоту напряженного и выстуженного дорогой тело каждого гостя. Путники разомлели и раскраснелись, как после бани. Окна мутно занавесила мягкая метель. Мудрое животное в сенях выразило свою мысль одним долгим, протяжным мычанием, от которого все испытали мгновенное путешествие в дальнее детство с яркой цветочной поляной и стоящей посреди неё мирной солнечной коровой.
Общее счастье порхнуло где-то под потолком, и Гегель произнес от имени лесных братьев:
– Хорошо-то как, Господи! С какого края ни взять – всё милость Твоя кругом.
– После того, как меня отчислили, – решил закончить свою трагедию Еврипид-Мишка, – думаю: что делать? Домой, в Новгород, нельзя: у матери сердце порвётся, отец с ума сойдёт. Так всё удачно складывалось. Я с войны живой вернулся. Раненый, правда, но живой. Пошел слесарем на завод. По вечерам в институт готовился. Наконец поступил в МГУ. Матушка с батей гордые ходили, что два передвижных памятника. А тут – на тебе… Такая история. Вот тогда и решил я рвануть к родному дядьке, в Магадан. Думаю, поплаваю, в море схожу. Я же, в принципе, люблю настоящую мужскую работу, такую, чтобы мышцы трещали. Дядька, хоть и пенсионер, а старый моряк. В Магаданрыбпроме всех знает. Ну шутка ли – всю жизнь морячил. Вот я и нацелился к нему. Прилетаю, а у дяди беда: жена умерла. И он по этому поводу пьет без остановки, как бродяга. Что получается: он со своим горем, я со своим. Из кабаков не вылезаем. Капитал-то дядя нажил, а куда его теперь пристроить? Сын за границей где-то трудится. Вот мы и гуляли. Широко, по-русски, по-купечески, можно сказать. Смотрю, деньги тают, как медузы на песке. Дядю по утрам трясёт, еле стакан ко рту подносит. Да и самому, чувствую, уже опохмеляться нужно. До армии вообще не пил, спортом занимался. Да и в университет поступил, тоже не выпивал. А тут… Ни о какой работе, понятно, не может быть и речи, когда мой моряк до магазина дойти не в состоянии. А в Управление шагать – нужен вид достойный и голова ясная. Не, думаю, пора эту пакость прекращать. Спать не могу: дерусь с «духами» все ночи подряд. Вообще бросил пить, дядю в больницу определил. Думаю, пусть подлечат человека. Через пару недель встанет на ноги. Всё будет нормально. Убрал в квартире, вылизал каждый угол. Бутылок сдал мешка три, деньги-то на исходе. Через пару дней навещаю дядюшку. Меня спрашивают: «Вы кто такой?» – «Как, кто такой, – говорю, – племянник». – «А другие родственники есть?» – «Больше, отвечаю, нет никого». А у самого сердце заныло: уже догадался, в чём дело. Ступайте, говорят, к главврачу, оформляйте документы и забирайте дядю. Он сейчас в морге. Вчера ночью сердце остановилось. Ничего не смогли сделать. Слишком он усердствовал последнее время в борьбе с «зелёным змием». Поник я головой: мне бедолагу и похоронить не на что. Нынче работники ритуальных услуг такие огромные деньги требуют. Наживаются на людском горе, а морды – у каждого с пол-арбуза. Отправился я в Магаданрыбпром к самому главному. Ну тут, что говорить, они молодцы, всю организацию похорон взяли на себя и сделали честь по чести. Потом приглашали на курсы или в школу моряков, не помню, что у них там. Но я отказался.
– Как? – выпучил глаза Боцман. – Море – это знаешь, что такое? Море – это… – Боцман набрал полную грудь воздуха, чтобы выразить полностью всё, что он испытывал к самому великому, на его взгляд, чуду природы. Но не нашёл нужных слов и лишь выдохнул неоплодотворённый мыслью ветер с восхищением и грустью невозвратной мечты.
– Я всё-таки учиться хочу, Боцман, – объяснил свое не морское направление Мишка. – Понимаешь?
Боцман не понимал. Он всё смотрел на Михаила, как на человека, который вот-вот сорвётся в пропасть.
– В самом деле, – продолжал своё откровение Мишка, – на МГУ, что ли, мир клином сошёлся? Пойду в Литературный институт. Буду книжки писать. Я уж напечатал одну повесть в журнале. Значит, Господь крылом тронул. Ну вот. Дальше что? Дальше по рекомендательному письму от начальника Рыбпрома поехал на Олу. Посёлок такой рыбацкий. Поработал лето на рыбе. Немало заработал денег. На дорогу хватит. Правда, застрял на обратном пути на Клепке отметить с друзьями, как водится, окончание сезона. Расположились у старушки-Николаевны. Человек семь нас было. Она рада: ей одиноко одной. После обеда меня живот прихватил. Я – в туалет. А в этот момент знакомый вам всем птеродактиль-участковый подогнал к подъезду автобус с бригадой ментовских орлов с пушками. Как было в тридцатые годы, так и сейчас. Ничего не изменилось. Всех ребят погрузили в машину. Ментам хорошо: и деньги отберут, и план выполнят. Вот так я один и остался. Не догадались они в туалет заглянуть. Так мы с вами и пересеклись. Значит, до аэропорта трасса у всех общая. А там уж кто куда. Так я понимаю наше положение.
– Стало быть, ты у нас писателем будешь? – сказал Хирург, ощущая широкую радость за человека, которого он поначалу принял за рядового алкогольного бича. Теперь же его сознание оттаяло от прежнего заблуждения, и Хирург инициативно разлил новую порцию красного брусничного напитка, чтобы провозгласить тост за установление всеобщего братства, примерно такого, о каком поведала бахаичка-Люси, начавшая новый отсчёт своей жизни от неведомого пока полностью, но мудрого Бахауллы.
– Про нас-то напишешь, писатель? – спросил Борис с какой-то едва ощутимой, тайной издёвкой, особенно в слове «писатель».
Но писатель-Мишка ответил крайне серьёзно и даже немного торжественно, словно это был вопрос экзаменационного билета.
– Обязательно напишу. Но сначала – про Чечню. Про наши страдания, нашу кровь, погибших ребят. Про ложь и грязь политиков… Про всё. Мишка захлебнулся и замолчал. Ему трудно было говорить про это. Мог, наверное, только писать.
– Честно говоря, – всё же начал он снова, – немного страшновато: получится ли из меня настоящий писатель?
– Что так? – спросил Хирург.
– Злой я стал, как зверюга. Сам посуди. Сначала война. Иногда по ночам просыпаюсь – бегу отмывать руки от крови. А что на улицах сегодня делается? Большая часть голодных, остальные – жирные, сытые, так и хочется порвать на части. Писатель, по моим понятиям, должен быть добрым в душе. От Бога должен быть в сути своей. А я – злой. Злой бродячий пёс. Сын своего времени. Боюсь чистых страниц. Они душу требуют, а там горечь одна и злость. Можно ли с этим писать книги? Вот у меня какие мысли.
– В Бога тебе нужно уйти, – оживился похожий на раненого Ленина Гегель. – И возлюбишь всех. И всем простишь. Рука твоя радостью нальётся, а через неё – вся голова и вся оболочка от начала до последних мизинцев.
