И. Евстигней - Переводчик
Я падал. Между пиками заброшенных небоскрёбов, вздымающихся из пучины тьмы как армия прокажённых мертвецов. Глаза открыть я боялся, но даже сквозь закрытые веки я видел их стены – их серую старческую кожу, вздувшуюся каменными прожилками, изъеденную язвами и буграми лепром. Все они умерли, умерли, умерли… умерли дома, умерли люди, умер воздух… Господи, как же здесь холодно… Изнутри меня бил озноб, я попытался сжаться в комок, но от холода не было спасения. Всё здесь было пропитано холодом, стены домов, каждый глоток воздуха, всё сущее до самых глубинных слоёв бытия… безжизненным мёртвым холодом… холодом не от отсутствия тепла, но от отсутствия самой жизни… Я падал сотни дней, сотни лет, сотни веков, я давным-давно потерял счёт времени, давным-давно потерял себя… Я пытался вытянуть руку, уцепиться за стены, но не в силах был дотянуться до них… Усопшие дома таращились на меня чёрными провалами окон, я ощущал, как сквозь тонкий и ненадёжный кожаный покров внутрь моего тела просачивается их мертвяцкий холод, высасывая из него последние капли жизни, выжигая душу ледяным пламенем, превращая её в погасшую миллионы лет назад звезду, из которой отныне струится лишь тоска и безысходность. Вечная глухая безысходность…
– Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!
Протяжный нескончаемый крик выходил из глубин меня, из выжженной ледяной пустоты, бывшей когда-то моей душой. Это было единственное слово, которое осталось мне в этой мёртвой вселенной, единственное слово, которое я помнил и буду помнить в абсолютном и вечном одиночестве – без жизни, без света, без тепла…
Я выгнулся, запрокинув голову назад, пытаясь вырваться из этого потока, но тело меня не слушалось. Внизу, между уходившими в бездонную пропасть подножьями небоскрёбов клубился грязно-серый туман, словно поджидая меня… меня? А кто я?.. Я не помню… Я помню лишь то, что я был… и что у меня были любимые люди, любимые песни, любимые книги, любимые закаты и восходы, мои любимые, любимые, любимые… но где они? И кто я без них?..
Мёртвый свет, мёртвый воздух, мёртвый я… вот всё, что у меня осталось… и этот нескончаемый крик…
– Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!..
И вдруг, совершенно внезапно, словно в чудесной сказке, всё пространство вокруг взорвалось невероятным безудержным многоцветьем. Откуда-то снизу, прямо из страшных клубов бурого тумана внезапно начали вырываться мыльные пузыри… да-да, самые настоящие мыльные пузыри!!! Огромные, тёплые, радостные, все в фантастических радужных переливах, одновременно изумрудно-зелёные, красные, голубые, оранжевые, фиолетовые, солнечно-жёлтые, искрящиеся весёлым детским смехом, не боящиеся переборщить с феерическим разноцветьем, потому что в этом безысходном, серо-тоскливом мире всего было мало, мало, МАЛО!!!.. Мерно покачиваясь, пузыри поднимались вверх между мрачными стенами небоскрёбов и скрывались из виду в землистом небе. Пузыри летели повсюду, насколько хватало взора – слева, справа, снизу, сверху – летели сплошным потоком, словно где-то там, внизу, за густой пеленой тумана стояла целая батарея сказочных пушек с широкими жерлами и выдувала из себя непрерывные мыльные залпы.
Я не сразу заметил, что перестал падать. Просто вдруг ощутил, что лежу на мягкой, чуть влажноватой поверхности. Лепрозные стены мертвяков-небоскрёбов исчезли, и вокруг остался лишь клубящийся бурый туман. Я опёрся рукой о поверхность, на которой лежал, и почувствовал, как мои пальцы проваливаются в склизкую желеобразную массу. Что это?.. Я осторожно перевернулся на живот и посмотрел вниз – я лежал на какой-то гигантской полупрозрачной мембране. Может быть, из неё-то и вылетали эти мыльные пузыри?
Я сложил ладони лодочкой, засунул их в толщу мембраны и раздвинул её, сколько смог. Вдавил лицо в плотный гель, всмотрелся и…
…и увидел, что там, по ту сторону мембраны, в какой-то полутёмной каморке, на деревянном полу с обшарпанной краской, прислонившись спиной к стене, сидит… Аля… Алечка, Алюшка, моя любимая девочка! В моей любимой серой рубашке, выпрошенной у меня когда-то («Лёшка, котик, подари мне её, а? Я так люблю носить дома твои большие рубашки, в них так тепло и уютно, и они всегда пахнут тобой…»), а на голых коленках у неё лежит раскрытая книжка, и она читает её так увлечённо, что не видит, совсем даже не замечает меня!
Я дёрнулся вниз, вдавился в гелеобразную мембрану всем телом, пытаясь прорваться сквозь упругую пленку.
– Аля!.. Аля!.. – закричал я, но из горла вылетел лишь бесплотный хрипловатый шелест. Я попытался разорвать мембрану руками, но, чем глубже я в неё проникал, тем плотнее и упруже становилась полупрозрачная пленка… У меня кончились силы, голос, дыхание, я завязал в густом геле, как бабочка в клейкой паучьей паутине.
– Аля… помоги мне, – прохрипел я, уже не надеясь на то, что она меня услышит. Но она неожиданно вздрогнула, подняла голову вверх и удивлённо посмотрела на меня… и в этот же миг мембрана треснула, лопнула, как набухший волдырь, и я вывалился через трещину на жёсткий пол.
Я подтянул под себя ноги и сжался в комок. Пол был неровным и грязным и почему-то немного подрагивал. Голову безжалостно сдавило тугим обручем, так что в височных артериях тяжело пульсировала кровь, с трудом проталкиваясь по пережатым сосудам. Я застонал от боли и открыл глаза. Через испещрённые вертикальными щелями стены ослепительными полосками пробивался солнечный свет. Я приподнялся на руках и с трудом сел на пол. Комнатка была небольшой, метра три на пять. И, судя по тому, что её трясло, а временами так сильно подбрасывало, нас куда-то везли в закрытом фургоне. Нас? Ну да, нас… У противоположной стены сидел Шах, привычным застывшим взглядом уставившись в одну точку. А где же моя Аля?..
…твоя Аля? Да какая же она твоя? Ты же от неё отказался. Сам. По собственной воле. А где она? Да известно, где. Осталась в твоём наркотическом сне. Ты же знаешь, её место отныне и навсегда – только в твоих снах…
– Сколько же я так провалялся… – вслух пробормотал я. Так, сам для себя, просто чтобы убедиться, что могу говорить, что не высосала до конца мой голос та липкая мембрана из моего наркотического бреда.
– Долго, – как ни в чем не бывало ответил Шах. От неожиданности я едва не подпрыгнул. Что это было?! Такой нормальный – да-да, вот именно, что нормальный! – ответ на мой вопрос?! Откуда?! Мало того, я же сказал ту фразу по-арабски. Он что, меня понимает, слышит?.. Он снова научился думать?! Но как?!!!
– Шах, ты… ты знаешь, кто я?
Я смотрел на него в напряженном ожидании.
– Да. Ты мой друг.
– И ты знаешь, где мы находимся?
– В ИДАРе. Но нас почему-то арестовали.
Чёрт возьми, да он же всё понимает! И разговаривает со мной, как совершенно нормальный человек! Но что могло произойти? Когда? Каким образом? Почему я пропустил этот момент? Неужели…
– Шах, а ты читал ту бумагу о правах?
– Читал, – кивнул он.
– И после неё тебе было плохо?
– Нет. Мне было хорошо. Я как будто всё вспомнил… Словно спал-спал и проснулся… И всё увидел… Но теперь мне снова становится плохо… Я это чувствую… Как прежде…
Он сидел, зажав голову между колен.
– Шах, Шах! Подожди, не уходи! – я подполз к нему, схватил его за плечо и начал трясти. – Шах, не уходи!!!
Но скрючившаяся у стены фигура молчала.
Ну вот и всё. Словно приоткрылось на короткий миг оконце внутрь его души, выпустило наружу светлый лучик, и снова захлопнулось-запечаталось наглухо. Не достучаться…
Ладно, братишка, мы за тебя ещё повоюем…
Я потёр затёкшие от наручников кисти и криво усмехнулся. Не слишком ли оптимистично насчёт повоюем? И куда вообще нас везут? И как долго? Сколько времени я провалялся в наркотическом трансе? Кто знает?.. Действие арабских стихов могло быть очень разным в зависимости от стихотворного размера, рифм, ритмики, от содержания – для тех, кто его понимает – и даже от самого человека. Нас могли везти в этом фургоне меньше часа, а могли и сутки. По крайней мере, воздух в Касабланке был влажным и пахнул океаном – запах, который не спутаешь ни с чем. А здесь он был сухим и горячим. Значит, нас везут вдаль от побережья, в сторону пустыни.
Я повернулся и прижался глазом к щели между досками. Моя догадка оказалась верной. Снаружи, насколько хватало взгляда, простиралась чёрная каменистая хаммада. И лишь далеко-далеко, на самой кромке горизонта, тянулась тонкая насыщено-охровая нить… пески таинственной Сахары, сказочной и проклятой земли, некогда бывшей щедрым цветущим краем. Но люди этой земли однажды отказались помочь своему соседу, попросившему у них защиты от врагов, и этот человек был убит дикими кочевниками. Тогда разгневанный отшельник-марабу проклял этот народ и наслал несчастья на их плодородную землю, и она постепенно сделалась голой и бесплодной, и ничего не осталось на ней, кроме мёртвого песка…
Я снова оперся спиной о стену фургона и посмотрел на Шаха. Господи, что творится у него в голове? Что чувствует человек, когда у него распадаются нейронные сети? Это происходит мгновенно, за считанные секунды? Или мутная пелена наползает на сознание постепенно, мучительно долго, шаг за шагом превращая богоподобную в своей невероятной сложности, отлаженную систему в бессвязное месиво нейронов?
