Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен
После встречи с врачом она спустилась на набережную – было время обеда – и заказала виски. Потом еще. Никогда в жизни она не пила так, как в тот день, но хмель ее не брал. Вечером она поплыла в Комо, пила там с каким-то седовласым мужланом Энтони, бывшим военным моряком, у которого на мощном бицепсе был вытатуирован якорь с короной. Тина пила и рассказывала ему о Савве, старике Голубовском, о божественном Рафаэле, о муже и сыне, пила и пила…
– Ты веришь в Бога, Тина? – спросил Энтони. – Тогда молись, ничего другого Бог нам не дал.
– Не верю и не умею, – сказала она. – Трагедии – это не для меня.
– Потому они и трагедии, что никто их не хочет, – возразил Энтони.
Она понимала, что ему очень хочется затащить ее в постель, и ту ночь они провели вместе. И весь следующий день пили в его номере, пили и занимались сексом, и всю следующую ночь, а потом она встряхнулась, приняла душ и ушла, пока Энтони спал.
Когда Герман утром вышел на террасу, где Тина пила кофе, он все сразу понял.
– Доведу до конца размещение акций и вернусь к вам, – сказала Тина. – Совсем вернусь. Ты прав, жизнь одна…
Он с трудом, превозмогая боль, опустился на колени и положил голову на ее руки.
Тина погладила его по голове, и впервые в жизни у нее сами собой потекли слезы.
Она вернулась в Москву, довела до конца размещение акций на Лондонской бирже, что позволило компании привлечь около миллиарда долларов, и подала в отставку. За полчаса до Нового года объявила о своем уходе, уединилась в комнате отдыха, и там ее жестоко изнасиловали трое мужчин в масках: «Ты знаешь, за что». Конечно, она не знала, за что, но понимала, что за дело. Теперь она спала в своем доме в Новом Маврине и плакала во сне, прекрасная, бесстрашная и бессмертная…
Будильник прозвенел в пять тридцать.
В шесть тридцать она выехала из Нового Маврина, добралась до кольцевой автодороги и взяла на запад, чтобы потом свернуть на трассу М-2. Навигатор показывал кое-где впереди небольшие пробки, но ничего серьезного, а значит, часа за четыре – от силы за пять – она без спешки одолеет триста километров и к полудню будет в родном городе.
Словосочетание «родной город» обычно вызывало у нее усмешку, но не в этот раз. Пусть будет родной, в конце концов сколько лет прошло с той поры, как она уехала в Москву, подальше от матери, которую она презирала, и от Саввы, которого ненавидела. Теперь мать мертва и, наверное, лежит в гробу на столе в тесной гостиной, где с низкого потолка свешивается пластмассовая люстра «каскад», и ее висюльки чуть не касаются носа покойницы. А Савва – безногий Савва ползает по полу на своих обрубках, пьет самогонку, курит какую-нибудь дрянь и плачет. И сейчас, думая о них, Тина не испытывала к ним ни презрения, ни ненависти, как будто все было не с ней: и рыхлый Савва, наваливающийся волосатым животом на девочку, которой только исполнилось двенадцать, и жалкая мать, держащая дочь за пальчик и шепчущая ей на ушко всякие глупости про любовь, и их страх, заставлявший покупать Тине лучшие вещи, – все это было да сплыло. Теперь можно было признать, что после пятнадцати ласки Саввы нет-нет да и доставляли ей удовольствие… темное удовольствие, которое потом она разделила со светлым Рафаэлем, ее божественным мужчиной, который пылал одним жаром с нею и дрожал одной дрожью…
Мысли ее вернулись к Рафаэлю-младшему, к билету до Милана, к вилле «Тина», где ее ждали два ее самых любимых и самых несчастных человека. Она будет рядом с ними, пока они не угаснут. Музыка, книги, вино, неспешные прогулки по берегу, вечерние тени, сливающиеся с ночью, северный ветер, бескостные объятия, плоть к плоти, прах к праху…
А что потом? Ответа у нее не было.
Машины на трассе замедлили ход, объезжая место аварии.
Тина увидела справа на обочине мужчину в окружении полицейских, стоявшего на коленях у носилок, на которых лежала маленькая женщина, и вспомнила вдруг, как лет, наверное, в тринадцать она порезала пятку на реке, и Савва взял ее на руки и понес домой. До дома было далеко, но Савва не жаловался. Он нес ее на руках и бормотал: «Ты ж моя бедная… ну потерпи… сейчас придем, мама промоет рану, а потом приготовит что-нибудь вкусненькое… хочешь молока с шоколадной крошкой? Или мороженого? Я сбегаю…» Она полулежала на его сильных руках, обхватив его за шею и вдыхая запах его пота, и чувствовала себя дочерью этого мужчины, а он вел себя как отец, а вовсе не как любовник, и она не думала о его волосатом животе, ей было немножко жалко Савву, который нес тяжеленькую девочку домой, и ей было приятно, что он нес ее на руках, и порезанная пятка не так саднила, а кровь запеклась, пока они добирались до дома… и сейчас, вдруг вспомнив об этом, она испытывала даже нежность к Савве… А еще она вспомнила, как мать смотрела на нее, когда увидела дочь в платье для выпускного вечера, – смотрела на высокую, стройную Тину, такую взрослую и такую красивую в этом платье с небольшим декольте, обшитым серебряной ниткой…
И чтобы избавиться от этих воспоминаний, она стала думать о том, как они, мать и Савва, распоряжались деньгами, которые она им регулярно посылала. Это были немалые деньги, но эти двое то вкладывали их в какую-нибудь финансовую пирамиду, то давали в долг под проценты, но не получали назад ни долга, ни процентов, то покупали несколько ящиков лучшего французского коньяка, который оказывался самогоном, подкрашенным луковой шелухой, то тратили все на лотерейные билеты, то обзаводились надувным бассейном, а потом не знали, что делать с этой горой заплесневелой резины…
До города оставалось километра два, когда появились таблички с надписью «Объезд», а потом и полицейские с жезлами, отправлявшие водителей налево, на старую дорогу, узкую и виляющую, выводящую прямиком к Сторублевому повороту, где почти тридцать лет назад погиб отец Тины, и его похоронили в пиджаке, карманы которого были набиты тыквенными семечками, проросшими весной, и после этого все пошло наперекосяк – Савва с волосатым животом, профессор Голубовский с босыми ногами, Рафаэль, туго спеленутый полиэтиленовой пленкой, толстая слюнявая лесбиянка, тискавшая и лизавшая ее всю ночь в автобусе, пропахшем бензином и немытыми проститутками, киллеры, взорванные автомобили, Герман, дрожащей рукой отправляющий в рот тенофовир, юный Рафаэль с роскошными локонами, ниспадающими на плечи, Брамс, холодный тивано, тень к тени, прах к праху, и слезы снова потекли у нее из глаз, когда навстречу, едва удерживаясь на обледенелой поверхности, выскочил с ревом громадный лесовоз, и она крутанула руль вправо, тяжелая машина подскочила на высоком снежном валу и, перевернувшись на бок, со скрежетом поползла к замерзшему болоту, уперлась бампером в бревно, замерла, и кричащая от страха и отчаяния Тина повисла на ремнях, прижатая к спинке сиденья подушкой безопасности…
Ее вытащили из кабины, дали глотнуть водки, кто-то сказал, что машина почти не пострадала, ободралась немножко, но не сильно, вот и все, однако надо бы показать ее Соломину, он в этом деле мастак, в этих дорогих машинах никто не разбирается лучше него, может, что-то с рулевым, может, с тормозами, надо показать Соломину, не пожалеете, Тина вызвала эвакуатор, машину увезли, полицейские подбросили ее до города, высадили у магазина на Садовой, где она купила водки, хлеба, консервов, колбасы, ей помогли надеть тяжелый рюкзак, и она пошла к дому, морщась от боли в колене, пошатываясь и оступаясь…
Она думала о том, что через два дня, сразу после похорон матери, улетит в Италию, на озеро Комо, встретится с Германом и Рафаэлем, с мужем и сыном, с обреченными, которых она любила, как не любила еще никого, и эта любовь – она знала это, знала – поможет ей пережить их угасание и уход, примирит с утратой, с пустотой, с жизнью среди теней, и, войдя в крохотную прихожую, поморщилась от запаха гуталина, нафталина и грубого табака, дым в комнате плавал слоями, тускло горела лампочка в торшере, и тускло блестел лоб матери, лежавшей среди бумажных цветов в гробу, который стоял на столе под люстрой «каскад», и тут она остановилась, услыхав шарканье, повернула голову и увидела Савву – он полз к ней на своих обрубках, мотая лысой головой, и жидкие сальные его седые пряди мотались из стороны в сторону, подполз, уткнулся лбом в ее колени, глухо рыдая, содрогаясь, жалкий, вонючий, ничтожный, и она, прекрасная, бесстрашная и бессмертная, совершенно растерянная, сделала то, чего не мог подсказать ее ум и к чему не могло подтолкнуть ее сердце, – положила на его потную голову руку, дрожащую свою руку, тяжелую тяжестью человеческой, какова тяжесть и Ангела…
Особое чувство
На поминках Верочка впервые в жизни выпила водки.
Гостей было немного – ее родня и друзья Игоря, покойного мужа.
Верочке было не по себе. Неловкость усугублялась тем, что на похороны она надела слишком короткое платье, и мужчины глазели на ее длинные стройные ноги.
