Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева
– Он жив?
– Да, он жив, слава богу! Но он очень странный. Ты сам все увидишь.
Фишбейн начал торопливо одеваться. Ева сидела на постели, до горла натянув одеяло.
– Я лучше пойду, – прошептала она.
– Нет, нет! – испугался Фишбейн. – Я сразу вернусь!
В роскошном номере Пола Робсона, состоящем из двух больших комнат: гостиной и спальни, было несколько врачей, которые говорили шепотом, директор гостиницы, тот самый молодой человек, который встречал всю команду в аэропорту, еще кто-то. Джазисты жались в коридоре. Фишбейн успел заметить, что Бэтти была в своем мятом халатике…
Пол, огромный, черный, с темно-лиловым раскрытым ртом, лежал на кровати. Пол был весь закапан кровью. Кровь была на простыне, на домашних, ярко-белых тапочках Пола, на его белом пушистом халате, сброшенном на пол. Левая рука его была перевязана резиновым жгутом.
– Господин Робсон, – стараясь быть спокойным, спросил молодой человек, – вы меня слышите?
Пол перевел на него мутные глаза, как будто пытаясь понять, что с ним, где он. Потом глаза вспыхнули и налились яростью.
– You! – прохрипел он. – It’s you! You go away![17]
Молодой человек оглянулся на вошедшего Фишбейна.
– Поговорите с ним! Врачи заверяют, что никакой опасности для жизни нет, но все остальное…
Фишбейн подошел к кровати.
– Пол, – сказал он по-английски, – мистер Робсон, как вы себя чувствуете? Что с вами?
Налитые кровью глаза мистера Робсона смотрели на него, не узнавая. Вдруг он приподнялся, здоровой правой рукой отодвинул от себя молодого человека, спустил ноги с кровати, нашаривая ими белые, закапанные кровью тапочки, хотел было встать, но не смог, пошатнулся и опять рухнул на кровать.
– You go away! All of you! – прохрипел мистер Робсон. – I’m talking to Him![18]
Он поднял правую руку высоко к потолку, зажмурился и запел:
Search me, Lord!O search me from Heaven!
– Что он поет? Что это за песня? – Молодой человек вцепился в локоть Фишбейна. – Наш переводчик еще не приехал, его уже вызвали! Про что он поет?
– Это слова какого-то псалма… – пробормотал Фишбейн. – Он поет: «Отыщи меня, Господи! Отыщи меня из своего Рая!»
– Все! – Краска отхлынула от лица молодого человека. – Я предупреждал: «Зачем этих негров сюда привозить?» Как в воду глядел! Вот куда теперь с ним?
Голос мистера Робсона постепенно окреп.
You know when I’m right!You know when I’m wrong!You know where I go!You know where is my home!
Он раскачивался на кровати, слезы лились из-под закрытых век.
O search me Lord!I want to be right!I want to be save!
– Да переводите же вы! Что замолкли? – Молодой человек чуть было не ущипнул Фишбейна. – Ну, что он поет?
– Это молитва, – ответил Фишбейн. – Он обращается к Богу, который знает о нем все, и просит Его защиты.
– Сидел бы он лучше в своих этих… джунглях… Товарищ Потемкин! – злобно обратился молодой человек к одному из врачей. – Как, по-вашему, по-медицински, можно ли товарищу Робсону лететь обратно в Соединенные Штаты Америки, когда он в таком состоянии?
Доктор покачал лысой головой:
– Товарищ Верховенский, я затрудняюсь ответить прямо. Лететь, конечно, можно, но товарищ Робсон находится, так сказать, в стадии острого психического расстройства, сопровождаемого бредом и, возможно, даже галлюцинациями. Мы рекомендовали бы ему стационар…
– В больницу ложить? Вот такого в больницу? Да все пациенты сбегут!
– Тогда мы с коллегами просто не знаем… Тогда пусть летит, но на ваш страх и риск. И нужно бы доктору с ним полететь…
Верховенский подозрительно покосился на него:
– Еще к нему доктора? Это уж слишком!
Робсон перестал петь и теперь тихо, не открывая глаз, плакал на кровати.
– Вы сами же видите, Петр Степаныч… – сказал очень грустно Потемкин. – Прямой кандидат в нашу Кащенку. Гастролей, конечно, не сможет продолжить.
– Какие гастроли? – Петр Степаныч сжал кулаки. – Еще хорошо, что на елке в Кремле такого не выдал! Детишек заиками мог нам оставить! Сейчас я свяжусь с «Москонцертом», закажем билеты, и чтобы ноги их…
– Тогда бы уж лучше скорее, – выразительно расширив глаза, сказал доктор. – Поскольку он может продолжить попытки…
– А я вам скажу, в чем тут дело! – весь вспыхнул вдруг Петр Степаныч. – Сейчас пропаганда, конечно, начнется! Сейчас они там свои пасти раскроют! Наточат клыки» Я бы их… Товарищи! – Он обратился ко всем, кто был в комнате. – Сейчас мы столкнемся с враждебными сплетнями! Начнут утверждать, что товарища Робсона у нас здесь склоняли к каким-то поступкам… Ну, много чего можно наговорить! Что мы обработали нашего гостя, хотя ничего даже близко и не было! Он был другом нашей страны и останется! – Петр Степаныч скосил глаза на отстраненного, горько плачущего артиста. – Поправится – снова приедет к нам петь. А я вам сейчас объясню, что случилось. И если кто спросит, то вы должны знать… – Он быстро, как кот, облизнулся: – Агент ЦРУ был вчера в ресторане. За ним наблюдали. Хотя не смогли, так сказать, обезвредить. Мы подозреваем, что он бросил яд в стакан дорогого советского гостя. Специальный наркотик. Широкого действия. Ведущий к ужасным последствиям. Вот специалист сможет все объяснить. – Он размашисто ткнул пальцем в доктора Потемкина.
– Товарищ Верховенский очень верно сформулировал причины произошедшего здесь эпизода, – слегка сморщившись от напряжения, сказал доктор. – Мы уверены, что агент использовал препарат фенметразин, недавно открытый западной медициной. На Западе, и в частности в США, очень увлекаются этим препаратом, и мы должны сказать, что это грозит полным разложением западному обществу. Товарищ Робсон был приведен в состояние помрачения сознания, и ему предстоит нелегкий путь восстановления своих прежних способностей.
– Да, именно так! – перебил Верховенский. – Мы сделаем в прессе заявление об отмене гастролей и проводим товарища Робсона обратно в США, где он обратится за медицинской помощью, в которой, как мы надеемся, ему не откажут его «хозяева».
При этом хлестком слове он скривил рот и опять покосился на артиста возбужденным розовым – глазом.
Фишбейн схватил его за локоть:
– Вы действительно собираетесь отправить всю группу обратно в Нью-Йорк?
– А вы что, хотите остаться? – съязвил Верховенский.
4
Не отвечая, Фишбейн бросился к лифту. Если ее сейчас не окажется в номере, что делать тогда? Номер был пуст. Он сел на развороченную постель, пальцы его наткнулись на что-то. Шпилька. Она выпала, когда он сорвал с нее шапочку. В холле гостиницы почти никого не было. Женщина в фирменной блузке, на которой была приколота бумажная полоска со словом «администратор», что-то аккуратно вписывала в толстый журнал.
– В моем номере только что была гостья, – сказал он, слегка задохнувшись. – Куда она делась?
Администраторша повела на него выпуклыми серыми глазами.
– Какой у вас номер? – спросила она безразлично.
– Четыреста первый.
Она сжала губы.
– Конечно, я знаю. Мистер… – Она заглянула в журнал: Нарышкин-Фишбейн?
– Лучше просто: Фишбейн.
– А гостья ушла. Минут тридцать уже.
– Ушла? Почему? Откуда вы знаете, что…
Она перебила его:
– По нашему правилу все посетители должны сообщить нам, откуда идут, куда, как фамилия. Вы видите? Здесь вот, в журнале, пометка: четыреста первый.
– И это что, все?
– А чего же еще?
Он чувствовал, что она лжет, но разбираться было некогда. На улице мело, он был в тонком свитере на голое тело. Подняться к себе и напялить плащ заняло две-три минуты. Он пулей пролетел мимо проводившей его стеклянными глазами администраторши и оказался на улице. Снег был очень липким, густым, редкие прохожие мутно чернели внутри. Он бросился к метро.
– Молодой человек! – звонко прикрикнула на него дежурная. – Поторопитесь! Последний поезд идет, закрываемся!
Ева стояла, прижавшись спиной к выступу мраморной низкой арки. Гипсовый атлет слегка прикрывал ее от посторонних глаз. Она увидела бегущего Фишбейна и тут же опустилась на лавочку, как будто у нее подкосились ноги.
– Почему ты не подождала меня? – задыхаясь, спросил он и хотел было обнять ее.
Она испуганно отстранилась:
– Гриша! Не надо!
– Тебя напугали там? Что они сделали?
Она не ответила. Из темноты туннеля вырвались огни поезда. Двери бесшумно растворились. Они вошли в вагон. В вагоне он обнял ее.
– Скажи мне, что было?
– То, чего я ждала. – Она зажмурилась на секунду. – Я не понимала, как это вообще могло случиться: что ты меня провел к себе и никто нас даже не остановил… Они же ведь видели нас.
Ева громко сглотнула слюну.
– Ты убежал, а я пошла в ванную. – Она покраснела слегка. – Успела помыться, одеться. Вдруг стук. И громкий такой, словно двери ломают. Я сразу открыла. Стоит милиционер и с ним женщина. «Вы такая-то? Пройдемте с нами». – «Куда?» – «У нас разговор к вам». Я взяла пальто, сумочку. Спустились на лифте вниз, провели меня в какую-то комнату. Там сидел, наверное, какой-то начальник. Он мне говорит: «Вы нарушили правила социалистической законности. В нашей стране за незаконную связь с иностранцами полагается срок. Вы замужняя женщина, как вам не стыдно?» Я молчу. «Паспорт предъявите». Я достала паспорт. Он взял, выписал все данные. Потом позвали фотографа, и он меня сфотографировал. Потом они вернули мне паспорт и сказали, что я не имею права никуда выезжать из Москвы. Я сказала, что у меня работа в Ленинграде и меня уволят, если я пропущу. Начальник сказал: «Вас уже уволили, не беспокойтесь. Вы теперь будете жить с волчьим билетом». Милиционер вывел меня из гостиницы и спросил, куда я сейчас направляюсь. Я сказала, что еду к матери на Беговую. Он меня отпустил. Я так и думала, что ты меня найдешь. Сидела в метро и ждала.
