Иван Зорин - В социальных сетях
– Богатым быть хорошо, – тянул он густым басом. – Все тебя любят, все перед тобой заискивают. Ты чувствуешь себя особенным, и пусть в глубине души понимаешь, что причиной всему твои деньги, но гонишь эти мысли. И действительно, какая разница, что на душе у окружающих, раз они этого никогда не покажут? – Поправив рясу, батюшка тронул нагрудный крест. – Да, богатым быть хорошо, все у тебя в друзьях. Кроме одного – Бога.
Он посмотрел в угол, где в темноте жался к стене Матвей Галаган.
– Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в сердце ближнего, – запричитали старухи.
Сквозняк колыхнул свечи, их пламя наклонилось в сторону Матвея Галагана, будто указывая на него огненными пальцами. Тот отпрянул и мелко перекрестился.
– А кто станет оплакивать богатого, кроме его банкира? – гудел батюшка. – Богатство ограждает кованой дверью, поселяя в пустыне.
И Матвей Галаган вдруг подумал, что у него никого нет, что на свете он один-одинешенек, и, умри завтра, никто не заметит. От жалости к себе у него навернулись слезы, выйдя из тени, он открыл рот, чтобы излить свое одиночество, но вместо этого сказал:
– Святой отец, я шел по жизни, как лунатик – ни о чем не думая, ничего не замечая, и только иногда, оборачиваясь, вдруг с ужасом видел, что шагал часто по карнизу крыши.
– И проходил мимо ближнего, – вставил батюшка. – Мимо тех, кто переживал за тебя, стоя внизу. Разве это тебя не ужасает? Разве это не безумие? Разве не сон?
Батюшка говорил и говорил. Уже не стало четверга, вместо него были гаснувшие свечи, запах ладана и ровный голос, который заполнял все вокруг. Исчезли старухи, Матвея Галагана охватило тоскливо-томительное ожидание, а пятница все не наступала, и казалось, не наступит никогда.
– А может, я и сейчас сплю?
– Как всегда, – расхохотался священник и ущипнул Матвея Галагана за щеку.
Боль странным образом пронзила все тело, и Матвей Галаган проснулся – за полчаса до того, как должен был звонить будильник. Была пятница, ему предстояла служба, но он встал не сразу, как обычно, а, уткнувшись в подушку, долго кусал губы, перебирая, как четки, свою жизнь.
С женщинами Матвей Галаган сходился трудно, а расставался легко. Его всегда бросали первыми, не утруждая себя объяснениями. И только в пору его юности одна дама, собирая чемоданы, бросила: «Кто родился сычом, не умрет вороной». Тогда Матвей Галаган обиделся, а теперь был даже рад, что она ушла и он не потратил годы на развод, в котором не сомневался. Впрочем, отношения с женщинами давно стали для Матвея Галагана вопросом академическим, он наблюдал за ними не больше, чем за птицами, тянувшимися на юг. По праздникам в гарнизонном клубе собирались офицерские жены, помыкавшие за столом мужьями, так что армейские командиры на глазах превращались в подчиненных. Матвей Галаган видел сухо поджатые губы, улыбки, существовавшие отдельно от лиц, слышал нервный смех и всем существом ощущал наэлектризованную атмосферу, будто в пространстве между разноименными зарядами. «Тебе хватит, ты и так перебрал, – доносилось до него. – Никакого бильярда, можно хоть в праздник побыть с женой!» Это была цена семейной крепости, которую Матвей Галаган не хотел платить.
– Семья – не армия, на одной дисциплине не удержится, – разводили руками сослуживцы, пряча смущенные улыбки.
– Да уж вижу, ваши жены – пушки заряжены, – дружески хлопал он их по плечу и думал, что мир – тюрьма, в которой заключают либо в одиночку, либо в камеру на двоих. В такие минуты он опять перебирал женщин, с которыми мог провести жизнь, и был рад, что не остановился ни на одной. И все же вечерами Матвей Галаган подолгу рассматривал аватару с молодой смеющейся женщиной, со стрижкой каре. У нее светились ровные красивые зубы, а ямочки на щеках были такими глубокими, что казались еще одной парой глаз. Матвей Галаган был неравнодушен к Ульяне Гроховец. На фоне его тусклого однообразия она представлялась ему богиней, парящей в неведомых далях, он безоговорочно верил ее приключению с мулатом на тропических островах, ее жизнерадостности, проступавшей в каждом посте, и ему не приходила мысль, что такой женщине, которую нарисовало его воображение, незачем посещать интернет-группу. Завязать знакомство Матвей Галаган даже не пытался. Несколько раз он, правда, порывался написать ей отдельно в чат, но, вспоминая свой возраст и скудное жалованье, так и не решился.
«Все терпят, все подчиняются. До тех пор, пока внутри не просыпается человек. Тогда всё посылают к чертовой бабушке, кардинально меняя жизнь. Может, ваш час пробил?»
Матвей Галаган часто перечитывал этот пост Ульяны Гроховец, адресованный Модесту Одинарову, и примерял на себя.
«Откуда столько сил? – недоумевал он, вглядываясь в ее упрямую челку. – Откуда столько решительности?» Как слепой крот, Матвей Галаган уловил любовные сигналы в постах Ульяны Гроховец, и клюнул на них, хотя они предназначались другому. Но продолжал жить как в стеклянном шарике, который катил неизвестно куда, неизвестно кто и неизвестно зачем.
«А ведь Раскольников был прав, наш общий удел – забвение, и потому жить можно как угодно, – словно отвечая его мыслям, написал в группе Иннокентий Скородум. – С особенной ясностью это понимаешь на сельском кладбище с заброшенными могилами, покосившимися крестами и полустертыми надписями на надгробиях. Никогда мы не узнаем, был ли какой-нибудь Лавр Тимофеевич Жидкостняк, умерший 13 мая 1879 года, прекрасным человеком или законченным негодяем. Да и какая нам разница?»
«Потому и нужен высший Суд! – категорично ответил Саша Гребенча. – Нужен, даже если его нет».
Его ответ в группе все проигнорировали.
«А что мы вообще знаем? – подключился Никита Мозырь. – Чем этот ваш Жидкостняк отличается от Наполеона? Уж казалось бы, кто его известнее? А кто он был на самом деле, Наполеон-то? Как оценить его? Как судить?»
«Редкостный мерзавец был ваш Наполеон», – поставил точку Афанасий Голохват.
Полина Траговец читала эти строки и думала, что все зависит от случая. Сложись иначе, никто бы и не узнал маленького французского капрала. А сколько наполеонов сгинули в семейных баталиях, не явив своего гения? «Попади он на мое место», – вспоминала Полина свою мать, и ее жизнь опять представлялась ей сломанным зонтиком, заброшенным на чердак.
«Делать вам нечего, – приписала Ульяна Гроховец. – Вокруг столько всего, а вы перебираете могильные кости. Уж лучше бы живым их перемывали!»
В отпуск Матвей Галаган никуда не ездил. Он выходил во двор с какой-нибудь книгой по военной истории, читал ее, сидя на лавочке, а в перерыве, если день был погожим, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, замирал в наивной позе египетской статуи и, задрав голову, смотрел ввысь. Он думал тогда, что на свете нет ничего, кроме синего бескрайнего неба, и эти мысли совершенно его умиротворяли, погружая в какой-то необыкновенный вселенский покой. «Зависть, тщеславие, корысть… – думал он. – Как все это мелко, как ничтожно в сравнении с необъятным простором. Но как вынести этот бесконечный размах? Убери нашу мышиную возню, наши жалкие страстишки, дай себе смелость взглянуть на мир беспристрастно, не зашоренными глазами, и быстро сойдешь с ума. Выходит, наша глупость страхует от безумия?»
– Бесконечное синее небо, – как-то, задумавшись, произнес он вслух, не заметив опустившегося рядом старика с раскосыми глазами.
– Вечно синее небо, – в унисон вздохнул тот, поглаживая редкую бороду. – О, Тэнгри! О, Вечно Синее Небо! Где мои степные бахадуры? Где их застилавшие солнце стрелы, где их трепещущие на ветру бунчуки? О, Тэнгри! Когда-то я набирал среди кочевий людей длинной воли, чтобы резвыми скакунами вытоптать мир, как траву, и за это меня прозвали Потрясателем Вселенной. Я учил, что жизнь одного бесстрашного стоит тысячи жизней трусов! Мои богатыри были как серые кречеты, – теперь их кости клюют вороны, а их кривые сабли ржавеют – но не оттого, что насытились кровью. О, Тэнгри! Ты прибрало и друзей, и врагов, зачем же оставило меня бродить среди людей, чтобы дети смеялись над моей седой бородой?
– Сегодня все сводится к выгоде, а со старика что взять? Поэтому до смерти редко доживают, умирая прежде от одиночества…
Матвей Галаган хотел что-то добавить, повернувшись к незнакомцу, но тут очнулся – он был один, а на коленях у него лежала книга про завоевательные походы Чингисхана.
С годами Матвей Галаган все чаще задумывался о своей судьбе, о том, почему стал военным, гадая, имел ли к этому призвание, или цепь случайных обстоятельств, выстроившись непостижимым, таинственным образом, привела его в казармы.
– Какой из меня солдат, ать-два, и точка, – однажды пожаловался он в компании штатских. – И войны нет, чтобы храбрость свою проверить.
– Ну, это ты брось, – поправили его. – В жизни всегда есть место подвигу.
