Анна Мартынчик - Время другое
– Поедешь домой в лаптях! – быстро решил проблему дядя Валера.
Поплакал тогда Игореша, ой, поплакал… А Прохорке смех да и только: «подумаешь, лапти, – вполне себе удобная обувка!»
Бабушка Прохорки – Лёкса – женщина кроткая и даже немного хмурая… Она всегда была слаба зрением и ещё до рождения старшей внучки ослепла. Баба Лёкса страсть как любила конфеты, и у неё всегда был кулечек карамелек в скрыни (сундук, где хранили бельё и одежду). Игореша и Прохорка мало-помалу тягали из сундука по одной, пока их не поймал с поличным дядя Валера. Ох, и оттянул он уши Игореше! А Прохорке ничего: кто наказывает чужих детей?! Но после того случая из закромов бабушки Лёксы не пропадала ни одна конфета.
И Прохорку забирали в город погостить. А в городе всё другое. В столичной квартирке тетушки Ани всегда была на столе вареная колбаса, которую Прохорка считал деликатесом. Да и масло из магазина как-то сливочнее, как-то вкуснее казалось. Но больше трех дней Прохорка в городе находиться не мог: тянуло домой, где было всё на своих местах, где всем всего доставало, где можно греть сахар на плите и никто не будет ругать за испорченные ложки… Тянуло туда, где царила особенная гармония.
Старая хата, новая хата – время шло, конечно, быстро, но не пугало изменениями. Затем студенческая жизнь, армия, работа. Менялись места, люди, планы, сны, намерения, мировоззрение. Постоянно менялся смысл.
Прохорка – любимый внук, забияка, мечтатель… Сергей Григорьевич – недомуж, недодед…
«Время другое…» – снова крутилось в голове, – «Да оно даже и вспоминается всё как в тумане, будто подсматриваешь сквозь старинную желтую от старости пленку. Счастье сквозь пелену старины…»
Сергей Григорьевич наспех собрал вещи и помчался на вокзал. Электричка привезла его туда, где не был больше семи лет: на родину детства. Присел на камне, что на перекрестке в самом начале деревни. И тут всё не то: на месте яблоневого сада выросли пятиэтажки; маршрутные такси по-хозяйски разворачиваются на месте, где раньше и дорог-то не было. Никого из знакомых…
И горько, ведь он, Прохорка, оставил здесь свои истоки счастья. Он никогда не чувствовал домом столицу, но тешился тем, что есть его места, его земля, его память.
Телефон разрывается от звонков дочери… которая оказалась права: время другое… Время, когда корзиной не наловишь рыбы, не заглянешь в глаза отцу, не будешь наказан за неуважение к Богу… Время, когда для рождения жизни мало любви, здравия, наличия необходимого, всё чаще «ещё не готовы!..» К чему?..
Я всё знаю?
А напоследок… просят не о многом:Лишь памяти… прощения… молитв…А напоследок крестятся пред Богом…… Тепло креста спасение сулит.
И не постыдна слабость перед ближним,Несобрана ладонь, несобран взгляд,И вторить о любви не будет лишним:Во всем поймут, ни в чем не обвинят.
И честь судьбы останется залогомТому, кто непременно будет жив!…А напоследок просят не о многом:Лишь памяти… прощения… молитв…
«А дверь-то… старая… Старая коричневая дверь. Царапина на обивке около глазка. Нестандартная резная ручка „прилипла“ так высоко, где любая другая порядочная ручка, наверное, расшаталась бы от стыда! А эта держится!
Ребенок плачет – У дяди Виталика что ль – Дедом стал – Навещу соседа…»
* * *– Кто?
– …А Виталий Павлович дома?
«Открывает… Наверное дочь… Красивая… курносая».
– Здравствуйте… А Виталий?..
– Ничем не могу помочь… нет таких здесь.
– ?
– Что?
– Давно Вы квартиру купили?
– Лет пятнадцать… Да!
«А-а-а-а! Что ж так не подумав – Глупость какая! Устала: вон у неё кроха какая на руках „юлозит„ …Устала».
– Спасибо… Прошу прощения за беспокойство.
– …
«Лет пятнадцать…» Как будто я дома не была лет пятнадцать… Жуть какая… Совсем замаялась курносая: ей бы выспаться хорошенько…
Ой забавно: всё знаю! Всё здесь знаю: ключ в скважине нужно тихонько пошевеливать, а коленом надавить на саму дверь, и если «хрумсть» – значит открыто. Та-а-а-к: ключ, повора-а-а-чиваем, придерживаем…
«Хрумсть»!
Запах. У нас дома всегда такой запах: свежее «ничего» с привкусом ржаного хлеба.
Мамины туфли стоят! Стоят мамины туфли! Значит никуда не уехала, а просто вышла… в магазин наверное… за молоком. Конечно за молоком, я же всегда забываю его купить…
P.S…Прости, родная…
Я подожду. Заварю твой любимый кофе, чтобы в «турочке» и чтобы с перцем черным… Уже научилась.
Всё знаю: ещё в коридоре услышу твои священные шажочки; ты будешь искать в сумочке ключи и даже мимолетно расстроишься, что забыла их дома, но ты не забыла… Я буду «молчок», будто дома никого нет, но ты увидишь мои рыжие туфельки 36 размера и звонко-звонко прощебечешь:
– Ангелочек мой!
…Ангелочек мой… ангелочек мой…
P.S. …Ты ж моя родная…
Я для тебя пожарила пирожки (ты к печёным равнодушна). Они маленькие, хрустящие… Есть с картошкой, есть с грибами, есть с морковкой, есть с… Знаю, что ты кокетливо спросишь: где с повидлом, и возьмешь самый вредный – поджаристый.
Любуюсь, как ты ешь. Совершенная моя… Маленькими кусочками, смакуя и наслаждаясь, изящно танцуя остреньким подбородочком – отведаешь… Как же мне приятно!
Кофе всё-таки не как у тебя: не скроешь и сморщишь носик.
P.S. Спасибо, моя родная.
Взгляд: рассказывать?
Я, мамка, молодцом держусь! Пашка ж мой, с которым повенчаны, ка… канул – Ну… «рука об руку, и в горе и в радости, пока…» – так вот «пока», мамка… Муж мой духовный, земной… ну ты поняла.
А я живу как должно: не морю себя голодом, не пью, не открещиваюсь от друзей. Всему есть место своё, так, мама – Работаю. Нет, жалости не вызываю – ты же учила!
…И замыкаясь не замыкаюсь: в каждом по-прежнему вижу красоту, вижу человеческое благолепие. Спрашивают – отвечаю с благодарностью, что имею теперь место в их истории. Мама, я всё знаю. И не потому что «так нужно», а потому что чувствую.
…Ты такая красивая… Ну что значит: «Прямо-таки!» – Говорю же: красивая!..
…Правда, я каждое утро по-прежнему готовлю овсянку на двоих: себе – сладкую, ему – соленую. Ну от этого ж так быстро не отвыкнешь, верно – А он же никогда не выбрасывал еду… я не ем соленую овсянку – выбрасываю: посуда любит чистоту, да?
…Там есть еще с повидлом, мама, угостись…
…Ой! Я ж наконец сдала в химчистку наши свадебные наряды! В ЗАГСе клубнику уронила и прям на груди пятно… Расстроилась тогда – ух! А он смеётся… «Стой», – говорит, – «не шевелись». Выбрал в вазе самую спелую ягоду клубники, дал мне надкусить (а я что, я всегда пожалуйста), и «мазь» мне по платью. Смотрю – отвратительное глупое сердечко вместо пятна. И себе такое же «наваял» на рубашке. Ужас!.. Дети?.. Де-е-ети…
Смеёшься… Ты так красиво смеёшься… Щуришься и голову в шею прячешь, как куколка…
…Забрала из химчистки, а потом думаю: память же была… как так?..
А! Ехала к тебе и на повороте, где дерево ещё такое необычное… так вот, на этом повороте увидела тройняшек! Мама, тройняшек!
Вот и я умилялась. Они несли к дереву доски какие-то… наверное будут мастерить себе штаб-квартиру. Приду – расскажу ему… а вдруг и у нас тройня «насозидается»?
?.. А-а-а-а, прости, мама… Я всё понимаю.
Я знаю, как твоя будничность: всегда порядок. Во всём порядок. Ты сильная, мудрая, чистая… Да! Мама, я так вижу… Не нужно благодарить – это истолкование истины… Прости… Хочешь – благодари! Я же всегда задавала тебе столько вопросов лишь для того, чтобы впитать твою историю и твою суть.
…Где же ты, родная моя?..
…Где же ты… родная моя?..
Не слышу шагов за дверью… Я всё знаю, но… где «всё»?.. Всё-о?
Кофе остыл. Не притронулась. Пирожки с повидлом – не притронулась… Сколько там насчитала курносая… пятнадцать лет – Пятнадцать лет, мама…
P.S. Как быть, родная?..
Знает, чертовка!
Я тебе неподвластна!Подобно тому, как рассвет неподвластенхолодной ночной темноте…Ждешь взаимность напрасно,В крови саботаж, но мятеж моей сути непросто узреть в суете!О, Богиня Венера,Прошу Вас быть строже к Амуру: безумец небрежен к сердцам!Разъясни, что есть мера,Для этого надобно, чтобы под стрелы однажды он смог попасть сам…Пропиталась свободой…Избавь же меня от мучительной мысли,что слишком жестока к тебе!..Глупо спорить с природой,Она не желает нас делать «единым», скрепляя судьбою к судьбе…Отступи! Будь мудрее!Вполне объективно ревнует реальность:тебе до неё дела нет…Предо мною робеяРискуешь лишиться всего, что однаждыоткрыл для тебя Белый свет!..Мы прощаемся, друг мой…Предательски просто тебя покидаю с болезнью души визави!Рассуди да подумай:Как можно считать невзаимное чувство всесильнейшим чувством «любви»?!!
Енуф курил, сидя у камина, в котором нервно пылал огонь. Сидел на полу. В кресле разместился друг Енуфа – Евгений. Добрые товарищи в престарелом возрасте каждый вторник собираются, дабы поговорить о том, о сём, и выпить грамм по сто (редко бывало, чтобы по двести) – коньячка.
