Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану
Эля взяла Митю под руку и подтолкнула к выходу из ресторана.
– А заплатить?
– Я уже заплатила.
– Я сам. Я сам могу за все заплатить, и за тебя тоже!
– Конечно, – кивнула Эля. – А сейчас пойдем, пожалуйста, в гостиницу. Тебе нужно поспать перед открытием.
На улице все как-то стало по-другому. Дул ветер с моря, бледно-серые облачка сгустились, немного закапал дождь, стало прохладнее. Дальше по улице Митя увидел скульптуру, очень необычную, с ходу и не скажешь, что это. Подошел ближе. Обошел кругом.
– Это – человек, – объяснил он Эле.
– Да? А я думала – просто абстракция.
– Не бывает просто. Бывает абтрс… абстр… абстрактное выражение че-го-то ре-аль-но-го… – заставил себя по слогами выговорить Митя. – Фу-ты черт, что-то я много выпил. Да? – Он со страхом посмотрел на Элю.
Она пожала плечами.
– Я не знаю, Митя, много это для тебя или мало. Я же тебя совсем не знаю.
– Я… Я вообще-то не пью… Я… так сказать…
– Для храбрости, я поняла, – кивнула Эля. – Сейчас проветрись и больше пива в ресторане не заказывай.
– Черт… – Митя с силой сжал виски. – Черт… Как-то все не очень в голове ровно пока…
– Еще бы! – засмеялась Эля.
– Сколько я тебе должен?
– Шесть евро.
– Это за пиво. А за еду?
– За еду… – Эля сощурилась. Она, конечно, думала, что будут проблемы с деньгами, что Митя не захочет есть за ее деньги, но не представляла, что у него совсем не будет с собой денег. – За еду – разберемся. Больше не будем ходить в Мариенхофф, думаю, здесь дороже всего – немецкий ресторан в самом центре Юрмалы. Надо поискать что-то другое.
– Ага, да! Я тоже так думаю! – обрадовался Митя. – Или вообще не есть! Можно хлеба купить и…
– И пива, – кивнула Эля.
– Нет, я пиво больше не буду. Сейчас… – Митя сфотографировал скульптуру. – Как-то мне нехорошо, пойдем в гостиницу, ладно? Вот, возьми деньги, только у меня тридцать евро… Вот… двадцать и десять…
– У меня сейчас сдачи нет. Разменяешь, отдашь.
– Бери! – Митя сунул ей десять евро.
– Хорошо, – пожала плечами Эля, – что так психовать-то? Вот, кстати, красивые какие штуки…
Она задержалась около женщины, продававшей в открытом киоске кожаные украшения, выбрала симпатичный браслет, догнала Митю, флегматично шагавшего по улице, протянула ему четыре евро, Митя, не глядя сунул их в карман, что-то напевая. Эля прислушалась. «Return to me… return to me…» – пел Митя.
– Хорошо поешь! – улыбнулась Эля. – А кого ты просишь вернуться, а?
Митя хмуро глянул на нее и отвернулся.
– Я… Я больше не буду. Извини, – негромко проговорил он через некоторое время.
Он шел дальше молча, сопя и время от времени поглядывая на Элю. Наверно, она его презирает… Наверно, думает, что он слабый, что он никчемный… Как доказать, что он сильный? Он самый сильный, у него вообще потом все будет… Потом, когда он добьется всего, но чтобы добиться, он не должен быть с Элей… Зачем тогда ей доказывать? Логический тупик. Тупик, от которого хочется выпить литр черной валерьянки, вырвать все то, что мучает, все, вместе, с желчью, тоской, горькими мыслями и забыться тяжелым дурным сном, с мутными, бесформенными снами, перетекающими в ватное, беспроглядное утро. У него бывают такие утра. Но что делать, если голова не справляется с некоторыми неразрешимыми задачами, и отец научил его простой, незамысловатой штуке – выпьешь валерыча, и все как-то… отходит на второй план. Хотя бы на время.
Может, зря он с Тосей не попробовал… Он ведь понял, чего она от него хотела… Или с Мариной… Нет, с Мариной как-то противно… Грудь, конечно, у нее большая, тугая… Но дальше думать о Марине не хотелось, о ее дряблом теле – он видел, как трясутся у нее ягодицы, плотно обтянутые трикотажными платьями, о ее колоннообразных ногах, о тяжелых руках, нет. А вот Тося… Тося – приятная, местами… По крайней мере, ее прикосновения ему не были противны… Попробовал бы и – был бы с Элей смелее… Хотя бы не холодел от одной мысли, как подойти к ней… Вообще-то к ней не надо подходить, он обещал отцу. Но… Митя взглянул на ее губы. Эля что-то ему рассказывала. Он не мог сосредоточиться и понять, что именно. Что-то о своей семье, кажется. Или нет, о какой-то певице, которая начала петь очень поздно или, наоборот, рано… Какие у нее губы… Больше ни у одной девочки таких нет. Она их не красит, они нежные, вишневые… когда Эля устает, они бледнеют, но остаются приятно-розовыми… Так тянет на них смотреть, так все волнуется внутри от этого и можно даже представить, только представить, что когда-нибудь… Не сегодня, нет, и не завтра, потом, когда он всего добьется, он подойдет к ней и…
Митя резко свернул в маленькую улочку.
– Ты куда? – удивилась Эля.
– Здесь пойдем! – грубо ответил юноша. – Здесь тоже можно пройти.
– Пойдем. – Эля пожала плечами. – А что ты вдруг рассердился? Тебе не понравилось, что я рассказывала? К тебе отношения не имеет вроде…
– Имеет! – на всякий случай сказал Митя. Интересно, что она рассказывала? Он слегка оттолкнул Элю. – Иди на расстоянии!
– Ты что? Вообще, что ли? – обиделась Эля.
– У меня есть мое пространство, в которое заходить не надо!
– А то – ч? – сощурилась Эля.
– Не надо – и все! Это – моя свобода.
– Да ладно, ради бога. – Девочка пожала плечами. – Подумаешь… У меня тоже – свобода…
– Ага. Только вокруг тебя всегда эти клоуны прыгают! – неожиданно для себя сказал Митя.
Он – не ревнует! Что ему ее ревновать! Вообще ему не интересно, с кем она! С кем хочет! Он – свободный альфа-самец! Подойдет к кому хочет и когда хочет!
Митя положил руку на Элино плечо.
– Иди рядом со мной, не отставай, девочка! А то… а то мне неудобно на тебя все время голову поворачивать. Идешь ты там или не идешь. Go-go! – неожиданно проорал Митя и помахал рукой женщине с собакой, которая шла по другой стороне маленькой улочки. – Europe! This is Spartaaaaa! – Он смело подмигнул Эле. – Так-то!
Эля не знала, что и отвечать на это. Митя прокричал что-то неразборчивое на английском.
– Что это? – спросила Эля.
– Это – мат! – гордо ответил Митя. – Знаешь американский мат?
– Нет, у них же вроде нет мата.
– Ха, девочка! Есть мат! У меня дома такой словарь… я на развале как-то купил – словарь табуированной лексики. Знаешь, что я сейчас сказал?
– Не знаю и знать не хочу. Успокойся!
– Я сказал… – Митя стал смеяться и покраснел.
Эля тоже засмеялась. Совсем другой человек, когда он на свободе. Она и представить себе не могла, что ее друг так разойдется в первый день. Свобода ему идет, несмотря на глупости, которые он говорит и делает. Вообще Мите идет все. На него смотрят все встречные девушки. Почему? Что в нем такого? Рост – средний, ну, чуть выше. Отличная фигура… Ну и что, мало ли парней с хорошей фигурой? Выпуклая грудь, которая так нравится училкам, и они всё трогают его, трогают, гладят по этой груди… Плечи, широкие, ровные… Чистая кожа, да, это редко для юноши. У них все прыщавые, даже голубоглазый Костик, малыш, с детской неразвитой головой и душой, запрыщавел этой весной, «започковался», как говорит Елена Самуиловна про мальчиков, когда они достигают своего срока и начинают превращаться в юношей… А у Мити кожа идеальная, ровная, гладкая, хочется провести рукой по ней… Им всем – тоже хочется? Зарыться лицом в его волосы, обнять его, забыть все…
Эля отступила в сторону и сняла его руку со своего плеча.
– Ты что? – рассердился Митя. – Я тебя просто веду в гостиницу, чтобы ты не потерялась в незнакомом городе!
– Я здесь была в прошлом году, Митя. И получила Гран-при. Поэтому мы здесь сейчас. Я отлично знаю Юрмалу.
– Я понял. Хорошо. – Митя сам отступил от нее. – Указываешь мне мое место? Иди, пожалуйста, иди одна.
Навстречу им от гостиницы шел Никита и оживленно разговаривал с кем-то по телефону.
– Вечером! – махнул он ребятам рукой и улыбнулся Эле. – Вечером, не забудьте, мы – в клуб!
– Агась! – ответил ему Митя и посмотрел на Элю. Вот она как – любит его или нет? Скорей всего, нет. А Тося – любит. Он вернется, напишет Тосе и пойдет к ней домой. И… Или не пойдет. Нет, не пойдет. Он добьется того, что Эля сама его возьмет за руку, приведет к себе в номер, закроет дверь и… Но он обещал отцу. Черт! Митя пнул ногой камень, лежавший на дороге, сильно ударил ногу. – Откуда здесь камни? Вот черт…
– Больно? – участливо спросила Эля. Или нет, равнодушно. Равнодушно спросила. Он так же равнодушно ответил:
– Не-а!
Ему – не больно! Он – вообще привык все терпеть! Любую боль! Его отец порет с раннего детства, и он привык жить с синяками, с ссадинами, с болью, его боль не пугает. Его пугает другое. Лучше это не формулировать, лучше не впускать в себя страх, тоску – это гораздо страшнее физической боли. Понимает она это? Может, и понимает, у нее такие глаза, что, скорей всего, понимает. Сколько раз он рисовал эти глаза… У него только красок нет. А надо бы попробовать в цвете – вот такие, какие есть, жемчужно-серые, иногда светлеющие, иногда загадочно отливающие зеленым, темнеющие в синеву, когда она сердится, так хочется уловить и передать этот цвет…
