Мария Метлицкая - Вечный запах флоксов (сборник)
Ехала сначала к нему. Открывала тугую низкую калитку, садилась на скамейку и, чуть отдышавшись, говорила мужу:
– Ну, привет!
После поездок она успокаивалась, и на сердце было светло и умиротворенно.
Вечером звонила Лидочка и говорила, что совсем не справляется.
– Мам! Ну, когда? Умоляю тебя, не задерживайся!
Нюта смеялась и обещала приехать назавтра к вечеру, сразу «после бабушки и дедушки».
От станции шла медленно, глубоко вдыхая свежий лесной воздух. И все не могла надышаться, думая о том, какое это огромное счастье, что мальчишки круглый год живут на природе! Но скоро начнется школа, и все это кончится… увы!
Но долго грустить она не умела, ощущая жизнь как огромное благо – значит, будут наезжать после школы, на выходные! В пятницу вечером и за выходные они «наберут». Как всегда делали с родителями.
Дорога была известна до мелочей – серый овальный валун у дома с зеленым забором. Брошенный трехколесный велосипед – ржавый, забытый и грустный.
Заросли уже отцветшего шиповника на углу Садовой и Герцена. И наконец, «кривая» сосна. Которая и вправду была кривой и, конечно, за долгую жизнь так и не выпрямилась.
Нюта подошла к своему забору, услышала звонкие голоса внуков, строгий окрик дочери и еще уловила знакомый и самый любимый запах – запах подвявших флоксов.
Она остановилась, закрыла глаза и сильно втянула его, этот запах. И в эту минуту ее вдруг накрыло такой теплой и мощной волной воспоминаний и нежности, что у нее слегка закружилась голова – наверное, от счастья, что все это в ее жизни было…
Она толкнула калитку, и дети, увидев ее, тотчас прекратили скандал и с радостным криком бросились ей навстречу.
Она обняла их, раскинув руки, целовала в теплые и родные макушки и, улыбаясь, смотрела на дочь, стоявшую на крыльце. А справа и слева, разросшись беззастенчиво и нагло, уже далеко отступив от забора и упорно двигаясь на дорожку, стояли цветы – розовые, бордовые, белые и фиолетовые. Уже чуть подвявшие, чуть потемневшие с краев, источая деликатный, совсем ненавязчивый запах.
И было понятно, что нежной их прелести хватит надолго – они еще будут встречать и Лидочку, и ее сыновей, и их жен, и, наверное, ее, Лидочкиных, внуков.
И тонкий их запах будет опять, снова и снова, кому-то о чем-то напоминать…
Дай бог, чтобы счастье!
Дочь
Среда была ее днем, и уже во вторник Прокофьева накрывала тоска. Все будет обычно, до тошноты банально и предсказуемо. Она явится после работы – именно в среду у нее совсем мало уроков, – долго будет ковыряться в прихожей, тяжело вздыхать, поправлять прическу, одергивать свою старую скучную юбку, потом пойдет в ванную и, тщательно моя руки, снова будет вздыхать. Наконец, пройдет на кухню, тяжело плюхнется на стул и, конечно, зашуршит своими дурацкими старыми заношенными пакетами.
Он предложит ей чаю, она скажет:
– Да-да! Чтоб согреться.
Будет дуть на ложку, вытягивать нижнюю губу и жаловаться на жизнь.
Все как всегда. А Прокофьев будет маяться, посматривать на часы и ждать, когда эта мука наконец закончится.
Справедливости ради – она не засиживалась, выпив чаю, доставала свои банки – боже мой, кому все это надо! – и начинала собираться домой. При этом оправдывалась – прости, что так коротко, просто на ходу, но ты же знаешь мою ситуацию!
Он поспешно кивал головой, подавал ей пальто и, закрыв за ней дверь, облегченно вздыхал.
Прокофьев тяготился визитами дочери – да вполне понятно! Совершенно чужой человек. Чужой и неинтересный. Возникший в его жизни совсем недавно – он не видел ее детства, не знал ее в юности, мимо прошло ее взросление, становление, так сказать… Хотя что из нее получилось… Тоска, одна сплошная тоска… Он не знал ее абсолютно – что поделаешь, отцовских чувств он был лишен. Ну, и вообще – так сложилась жизнь, все знают, как это бывает.
С ее матерью, своей первой женой, Прокофьев расстался сто лет назад – ей, его дочери, было тогда два года. Приходил он в тот дом нечасто, да и то только в первое время. Потом закрутило, понеслось, и он только отсылал деньги по почте.
Лиза, первая жена, была танцовщицей в известном ансамбле народного танца. Их, этих «лебедушек», старались отхватить ловкие женихи. Первое – девки были красавицы, как на подбор. Вернее, их и подбирали по этому признаку. Второе – «лебедушки» были выездные. А это значило, что в доме всегда будут тряпки и прочие вещи. Такие, которых в продаже никто и не видывал. Третье – этими тряпками и техникой все успешно и грамотно торговали. Словом, девки там были умелые, шустрые.
Ну и далее – появиться с такой вот женой считалось не то чтобы хорошим тоном, но говорило об успешности мужика.
«Лебедушки» были ушлыми и прожженными – в мужья хотели дипломатов, журналистов-международников, известных дантистов, писателей или скульпторов. Художники в список не входили, потому что зарабатывали гроши. Если вообще зарабатывали.
Лиза была другой – в солистки не лезла, по трупам не шла и в интригах участия не принимала. И торговлей не занималась.
Хорошенькая была – прелесть! Русые волосы, серые глаза. Фигура, конечно, ноги.
Он тогда уже крутился в этом мире, пытаясь пролезть, зацепиться, словом – устроиться.
Получилось – и уже в двадцать семь он был помощником администратора Москонцерта. Деньги, правда, пошли не сразу, пришлось пару лет подождать. Но не бедствовал. К тому же с его «корочкой» все двери были открыты.
Лиза поразила его своей мягкой, ненавязчивой красотой, покорностью, нестяжательностью и полным отсутствием корысти.
О том, что она беременна, долго не сообщала. А уж когда призналась, он растерялся, занервничал, суетливо забегал по комнате, похлопывая себя по коленкам и приговаривая:
– Какой же я кретин! Боже мой!
А вот тут она проявила характер – твердо сказала, что аборт делать не будет, а он как хочет. Его личное дело. В загс тащить его она не собирается, в партком не заявит и карьеру его не разрушит.
Этим она его тронула, в конце концов, не упырь же он и не подонок! Тогда еще очень хотелось думать именно так.
Решился он, когда она была уже на четвертом месяце: заявился красиво, с обручальным кольцом и белыми розами.
Увидев его, она начала тихо плакать – тихо, но долго, и он уже стал раздражаться и все спрашивал:
– Что случилось? Беда?
А она мотала головой, приговаривая:
– Счастье! Разве люди от счастья не плачут?
Он тяжело вздохнул, пожал плечами, открыл холодильник и сделал большой бутерброд с ветчиной – счастье счастьем, а жрать, извините, охота!
Когда он представил ее своей матушке, Аделаида Ивановна, попыхивая папироской и оглядывая будущую невестку своим «прокурорским» оком, потом ему выдала:
– Девка – никакая, красоте ее грош цена, – а когда он вяло запротестовал, бормоча что-то невнятное про «ангельский характер», матушка резко его оборвала и как отрубила: – Без хребта! Ты ее скрутишь в момент. А тебя, милый мой, самого надо об колено ломать. И на коротком поводке. Тогда что-нибудь выйдет. А здесь все безнадежно.
Так и случилось – Лиза надоела ему очень быстро, и уже к родам он маялся, не зная, как развязать «эту затянувшуюся историю».
Развязал через два года – просто собрал вещи и объявил о том, что уходит. Она как всегда тихо заплакала, и это окончательно его взбесило.
– Ты хоть бы крикнула, что ли! – заорал Прокофьев. – Обозвала меня! Плюнула в спину! А ты… Как была овцой, так и осталась!
Те два года, что они прожили вместе, не оставили никакого следа в его памяти – пошли сплошные гастроли, дома он появлялся на пару дней, и в эти дни «отсыпался и приходил в себя».
Дочка, толстенькая, губастая, темноглазая и тихая, никаких эмоций у него не вызывала. А умиления уж тем более. Он все искал в ней изъяны – видимо, так ему было легче оправдать свою нелюбовь.
А Лиза подносила малышку и все повторяла:
– Смотри. Вылитая твоя мама. Ну просто один в один!
Прокофьев корчил гримасу, почему-то это тоже его раздражало. Раз копия матушки – значит, положено умиляться и любить. А ведь не получалось…
Матушка же, увидев девочку и услышав Лизины причитания по поводу их «потрясающего сходства», умиляться тоже не очень спешила: да, похожа. И что? Вся в мать – глазки долу. Такая же – без хребта!
Он даже обиделся – ладно он, молодой разгильдяй. Но она-то – бабушка!
Но маман была несентиментальна – сказывалось прокурорское прошлое – и без стеснения заявляла:
– Детей не люблю! Только своего сына.
Он отчетливо понимал: мать – человек не из приятных. Подруг у нее почти не было – возражений она не терпела. Были какие-то прилипалы, две тихие тетки, слушавшие ее открыв рот и кивающие головами как китайские болванчики.
И все же… Пока она была жива… Он чувствовал себя защищенным – наверное, так.
Мать контролировала ситуацию – умна была, как змея. И он всегда знал, что получит от нее дельный совет.
