Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)
Потом возвращалась с одной или несколькими кассетами. Молча, и все так же улыбаясь, протягивала их мне. Я отдавал ей свою. Я всегда приносил ей хорошие фильмы, которые трудно было достать. А она всегда давала какую-нибудь заезженную малобюджетную комедию или идиотский боевик. Не знаю, делала она это специально или в их семье действительно смотрели такое. Она не стеснялась предлагать мне одни и те же фильмы несколько раз подряд, говоря:
– Ну, ты это уже видел… а больше ничего нет…
А я отвечал с выражением идиотской заинтересованности:
– А я еще раз возьму. Вот… – и тыкал пальцем не глядя.
– Импотент. Ты уже два раза брал.
Слегка опешив, и не веря своим ушам, я всматривался в ее смеющееся лицо и видел в нем, кажется, удивление. Потом догадывался опустить взгляд. И брал у нее из рук кассету с дешевой и глупой комедией «Импотент». Брал в третий раз. И, понимая, какую чушь несу, объяснял, что очень уж кино смешное.
И снова повисало молчание. Она стояла в дверном проеме, улыбалась, показывая ровные белые зубки. И в синем взгляде светилась насмешка и, кажется, ожидание.
И я первый говорил:
– Пока.
На крыльце меня ждала поскуливающая от нетерпения Вега. Она подскакивала и, смешно приседая на задние лапы, принималась виться вокруг меня. Ей было весело оттого, что я с ней. А я ощущал себя жалким комбинатором. Который, вроде бы, все сделал, как и собирался, но ничего не получил. Как, впрочем, и планировал.
Я подносил кассету к лицу и вдыхал с холодом задержавшийся на полиэтиленовой обертке запах духов. Духи у нее всегда были дешевыми.Куда деваться, когда, сидя в классе, ты вдруг обнаруживаешь, что часто и глубоко дышишь. А когда пытаешься сдержать дыхание, начинает кружиться голова и появляется ощущение давления в груди, будто легкие не могут выдохнуть мертвый душный воздух. И ворот рубашки начинает сдавливать горло, не сильно, но так, что не можешь не замечать. И в ответ на пошлую шутку соседа по парте, хочется выпрыгнуть в окно.
Класс работает. Согнутые спины. Шуршание шариковых ручек по бумаге, и подрагивающие в такт косички, хвостики, обесцвеченные перекисью водорода.
Голос учителя. В кирпиче больше жизни, чем в этом голосе. Вот она смотрит на меня и не видит меня. И говорит не мне. Воспроизводит:
– …тогда я в первый раз узнал про знаменитого Фа-ра-де-я. Его портрет в газете…
Я пишу про знаменитого Фарадея. Я не знаю, кто он и когда жил, чем занимался и почему был знаменит. Я вожу ручкой по бумаге, и остается след. Который ничего не значит.
– я решил стать похожим на Фа-ра-де-я. Я…
Сухой, как меловая пыль, воздух не лезет в ноздри, встает в горле ватным комком. Приходится глубоко вздыхать. Но до того, как я выдохну, хочется вздохнуть еще раз. Дышу ртом. Но это не помогает.
Скосив глаза в сторону, смотрю на Пашу. Его лицо бледно-желто, серьезно, и видно, как напряжены мышцы, сжимающие челюсти. Он часто поправляет ворот рубашки, оттягивает его. На лбу, под линией коротко стриженных волос, проступают морщины. Он дышит с трудом и ерзает по скользкому сиденью стула.
Смотрю в другую сторону – отличница Саманбетова выводит буквы, прикусив от усердия кончик языка. Замирает, вслушиваясь в голос – улавливает запятые.
Смотрю вперед, через несколько парт, в темные, невидящие меня глаза. Голос заканчивает фразу, глаза опускаются вниз:
– Подобно Фа-ра-де-ю…
Воздух становится пустотой. Сердце притихает и вдруг пускается в дрожащий неуверенный галоп. Дергаю ворот – с щелчком отскакивает пуговица. Рубашка сухой скорлупой сжимает тело.
– Фарадей – английская фамилия? – мой вопрос звучит глухо и беспомощно.
Голос прерывается на середине фразы. Темные глаза оживают и останавливаются на мне. Лицо учительницы принимает выражение недовольства и раздражения.
– Не знаю, – отвечает она после паузы.
– А кто он такой?
– Ивлев, у нас диктант.
– А кто такой Фарадей?
– Какая разница? – подает голос отличница Саманбетова.
– Н-ну, где он жил? – я нервничаю и запинаюсь.
– Батон, ты чего? – шепчет Паша, – Успокойся.
Учительница смотрит на меня. Она не понимает, что мне нужно.
– Можно выйти? – спрашиваю я.
– Куда выйти? У нас диктант! – раздражение учительницы прорывается и она взмахивает перед собой книжкой.
– В туалет!
– Ты что, как маленький? – опять Саманбетова.Я вопросительно и нервно смотрю в лицо учительницы. Ее глаза округлились, а короткий носик покраснел.
– Ты согласен на двойку? Я тебе двойку поставлю, если этот диктант не напишешь!
И после паузы:
– Иди.
Быстрыми широкими шагами выхожу в коридор. За спиной:
– Фа-ра-дей…
Быстрее, на улицу, из сухой невыносимой пустоты. Ступеньки мелькают под ногами. За спиной хлопает одна дверь, другая. Скользкое крыльцо. Скрипящий снег под ногами. Сквозь рубашку кожу обдает ледяным ветром. Хватаю его ртом, вдыхаю носом, чувствую его вкус в горле. Дышу. Глубоко. С наслаждением. Тело впитывает свежесть и становится легким и живым.
Успокоился. Стою – мерзну. Нужно набрать побольше холода, свежего живого мороза. Дышать – вкусно. Сердце – неощутимо, будто остановилось, цедит морозную свежесть сквозь капилляры.
Когда начинает пощипывать уши, захожу обратно. Теперь тут не пустой воздух. Теплый. Почти родной. В тепле холодная рубашка так странно ощущается. На урок не иду. Стою в туалете и смотрю в зеркало.
– Батон, пошли на дискотеку.
– Зачем?
Кеша вопросительно смотрит на меня.
– А с кем?
– Ну, пока со мной. А там видно будет.
Мы стоим в подъезде, возле моей двери. Изо рта вырываются облачка пара. И в футболке мне холодно. Я сидел дома, на диване, у настольной лампы – я люблю так сидеть – и читал книгу. Когда блумкнул дверной звонок, я даже расстроился, что меня отрывают от чтения. А сейчас вот стою в подъезде, мерзну и думаю, что, наверное, стоит сходить на дискотеку. Кеша уже поддатый. От него явственно пахнет вином. Что странно. Обычно он пьет водку. Он стоит, радостно улыбаясь, и поеживается в слишком свободной дубленой куртке.
– А сколько вход стоит?
– Тридцать.
– А у тебя есть?
– Нет.
– А у меня тоже нет.
– Хохол проведет.
– С какой стати?
– Ты его коньяком угостишь.
Теперь я смотрю на Кешу вопросительно. Он радостно объясняет:
– Твой батя неделю назад принес коробку коньяка. Она у него под кроватью стоит.
– Да, – говорю я, – Но это ему для работы надо. Ты знаешь.
– А ты возьми одну. Он не заметит.
– Как же, – говорю, – он не заметит, если на одну бутылку меньше станет?
Лицо Кеши озаряется. Видно, что сейчас последует часть плана, за которую он сам себя расцеловать готов.
– А ты видел, как он коньяк достает? – шепчет он, расширив глаза.
– Ну, нагибается и достает из-под кровати.
– Да-а! Он не вытаскивает коробку! – Кеша приплясывает на месте, – Он просто засовывает руку под кровать и достает. Я видел у тебя вчера.
– И долго ты этот план вынашивал?
– Все время, пока до тебя шел. Минут пять.
Мимолетное желание сходить на дискотеку, возникшее у меня совсем недавно, стремительно исчезает.
– А что тебе вдруг приспичило?
– Да… тут… – мнется Кеша, – понимаешь, я ходил в магазин. За хлебом. Иду уже из магазина. Хлеба купил. В подъезд захожу. Поднимаюсь. А там, на втором этаже Егор Грузчик с пацаном портвейн пьют. И мне налили. Три стакана. Нельзя мне сейчас домой – родаки пришибут.
– А хлеб ты куда дел?
– Сестренку встретил. Ей отдал, сказал, чтобы сказала, что я на дискотеку пошел.
– Погулял бы.
– Холодно.
– Ладно, я иду, – киваю головой, – Сейчас, только коньяк возьму.Через несколько минут я уже иду рядом с Кешей по темной улице. Светят фонари, окруженные радужным сиянием из-за мороза. И карман куртки мне оттягивает бутылка коньяка «Арагви».
Костя Гриценко, по прозвищу Хохол, живет недалеко. У него в подъезде тепло и пахнет по-домашнему. На первом этаже – борщом, на втором – печеньем. Мы стучим в тусклую бордовую дверь. Он открывает сразу:
– Чего стучите? Звонок есть!
Костя – худой, длинный, с бледно-голубыми глазами. Одежда на нем болтается.
– Не ори! У нас выпить есть. – удивительно в тон отвечает Кеша.
Мы проходим в квартиру. В длинной узкой прихожей темно. И пахнет совсем не по-домашнему – застарелым водочным перегаром.
– Проходите в комнату, – говорит Костя, – Да, не в ту, в другую. И не шумите – там спят.
В маленькой спальне две кровати. На каждой спит по мужику. Перегаром несет именно от них. Мы растерянно топчемся в темноте, не решаясь включить свет или заговорить. Я начинаю искренне сожалеть, что оставил удобный диван, интересную книжку и спер отцовский коньяк. Ситуация не пахнет ничем хорошим ни в каком смысле. Появляется Костя с табуреткой. Он несет ее, как поднос. На табуретке разложена какая-то еда.
– Садитесь. Чего стоите?
– А куда? Тут…
– Садитесь с краю. Только их не трогайте.
