Наталья Горская - Сайт нашего города (сборник)
Многих стариков и заболевших пристрелили во время этапа, а те, кто остались, даже слегка завидовали им. Но семье отца «повезло» – это они сами потом так говорили, – что выпало попасть в деревню, а не в город. Потому что в провинции народ всегда меньше заражён пропагандой центра. В городах, на немецких заводах и фабриках дети умирали очень быстро. Там были надсмотрщики с хлыстами и палками, которые могли забить насмерть за малейшую неточность в работе. У соседей, которые донесли на тётку моего отца, десятилетний сын погиб на работах в каких-то каменоломнях, а пятилетняя дочь умерла от гангрены обеих рук, так как ей пришлось голыми ладонями перетирать каменную соль. Не помог им донос – они в глазах немцев остались теми же «недочеловеками», как и прочие славяне. А мою бабушку и её сестёр со всеми детьми на рынке рабочей силы забрала семья каких-то фермеров. Так они угодили в остарбайтеры – рабочую силу с востока. Для Германии наша Ленинградская область – уже далёкий восток.
Их определили жить в сарае со свиньями, коровами и прочей живностью. Спали они в стогах сена даже зимой. Мой отец тогда простудился и чуть не умер от воспаления лёгких, а бабушка очень боялась, что его убьют, так как больных остарбайтеров не лечили, а сразу убивали. Некоторые из братьев и сестёр отца умерли от холода, голода и тяжёлой работы. Дети, вне зависимости от возраста, работали наравне со взрослыми: выгребали навоз, пахали землю и собирали урожай. Всё для великой арийской расы, которой было не по чину заниматься такой низкой и грязной работой.
Хозяева кормили русских детей из корыта, как и своих животных. И это был не самый худший вариант. Сильные, хорошо откормленные животные при этом постоянно лезли в корыто для детей, так как ревновали, что хозяева кормят ещё вот этих маленьких человеческих детёнышей. Отец запомнил, как его укусила за палец огромная свинья. Она поела из своего корыта и сунулась к ним, к детям, которые руками тоже что-то ели из корыта. Он тогда испугался даже не боли, а мысли о том, что массовым безумием и ненавистью ко всему миру заражается не только какой-то народ, но и все свиньи, коровы и лошади этого народа. Ему казалось, что даже мыши и крысы, которые шныряли ночью по сараю целыми стаями, тоже кусали их, спящих, измотанных рабским трудом детей, не из-за своей кусачей натуры, а по причине всё той же расовой ненависти. И опять-таки было странно, что у высшей расы тоже есть крысы, мыши и даже тараканы. И эта высшая раса ничего не может с ними поделать.
Сейчас стали раздаваться голоса, что узникам фашизма попадались и «хорошие хозяева», забывая или не обращая внимания на тот факт, что человек, который провозгласил себя хозяином другого человека – это уже как бы не вполне человек. И говорят об этом порой сами жертвы таких вот «хозяев». Они не понимают, что с ними обращались пусть не как с животными, а как с полезными домашними животными, которых уже не бьют, сносно кормят, но только ради того, чтобы они и дальше выполняли функции полезного скота. Высшая раса не способна любить просто людей, она может их только использовать. Вещами тоже все пользуются по-разному: кто-то бережно эксплуатирует свою бытовую технику, а у кого-то она постоянно ломается и выходит из строя, поэтому её заменяют новой.
В конце концов, высшая раса пала под натиском «неполноценных» народов. Тогда, в мае 1945-го вся Германия была объята огнём, свирепствовали мародёры, немцы уже убивали друг друга за кусок хлеба, за клочок сена. А немецкие матери рыдали над своими убитыми сыновьями-подростками, которыми Гитлер спешно затыкал бреши разбитой армии. Высшая раса дошла до самых низких поступков.
Отцу на тот момент шёл седьмой год. Из всех детей их огромного рода уцелел только он, его старший брат, которому было около девяти лет, и две двоюродные сестры. Одна из них потом умерла где-то в Латвии, когда они возвращались домой.
Дома их ждал разрушенный дом и… ненависть со стороны некоторых соотечественников. Эти «некоторые» сразу зачислили их в предатели. Им повезло оказаться далеко от этой страшной бойни и теперь зачем-то захотелось всех опалённых войной хоть как-то измазать грязью. Советские люди тогда все как-то разделились на фронтовиков, тыловиков, оккупированных и прочие группы граждан по отношению в этой войне. Конфликты были нешуточные. Распадались целые семьи. Брат-фронтовик мог не простить своей сестре, что она за время войны нашла себе в мужья какую-нибудь «тыловую крысу». Тыловики в свою очередь упрекали оккупированных, что те «немцам жопу лизали, когда мы обеспечивали фронт танками и снарядами». У побывавших в оккупации не было слов для объяснений, а только боль и ярость, поэтому у них чаще в ход шли кулаки.
Бабушка рассказывала, как после войны один бывший фронтовик упрекнул забавы ради каких-то баб с их улицы, что они «заигрывали тут с полицаями, пока мы там кровь проливали». И как эти бабы потом гнали его вилами и граблями по улице и кричали:
– А что же ты, паскуда, отступал до самой Волги?! Что же ты, защитник хренов, оставил нас с детьми и стариками один на один с вооружённым до зубов супостатом!
В это трудно поверить, но я знаю таких людей, которые на этой почве до сих пор не общаются. До сих пор! Хотя и живут рядом, на соседних улицах, в соседних домах. А вот это «пока мы там кровь проливали!» многие мужики любят орать до сих пор. Даже среди моих ровесников уже такие крикуны появились, хотя они и в армии-то никогда не служили.
У Ольги Берггольц есть рассказ, как в блокадном Ленинграде измученные голодом, морозами и бомбёжками бабы моются в холодной женской бане. От них остались посиневшая кожа да кости, а кто-то безобразно раздулся от голода. У многих выпали волосы и зубы, они постарели раньше времени, поседели и покрылись морщинами, потому что женщина задумывалась природой совсем не для таких условий существования. Но они не обращают на это внимание, потому что все одинаковы, и никто друг от друга не отличается. Но вот туда пришла женщина, которая по всей видимости недавно прибыла в Ленинград. Может быть, это была какая-нибудь журналистка или врач, которую командировали в блокадный город, и бог весть, чего ей стоило пробраться сюда по Ладоге. Но она показалась им преступно красивой: с белой кожей, с округлыми формами, с зубами и волосами. Они обступили её и удивлённо разглядывали, в их глазах было осуждение. Такое осуждение, что красавица в конце концов убежала из бани в слезах.
Это уже была не расовая ненависть, а ненависть по уровню пережитых страданий, когда люди одной нации начинают ненавидеть друг друга из-за степени причастности к независящим от них событиям. Ненависть – классовая ли, расовая или ещё какая – всегда соседствует со страхом. Недаром слово «фобия» переводится и как «страх», и как «ненависть». И в эту ненависть были втянуты даже дети. То ли это было выгодно власти, чтобы народ раскололся изнутри. То ли «сверхвеликих вождей всех времён и народов», которые наделали слишком много ошибок, повлекших за собой колоссальные жертвы в этой бойне, испугало, что Победа может сплотить народ. Но появились специальные концлагеря «для перемещённых лиц», куда отправляли тех, кто побывал во вражеском плену, в Бухенвальде и Освенциме. И эти лагеря мало чем отличались от фашистских лагерей смерти. Власть не любит быть просто нормальной. Власть у несовершенных людей – это такая игра, когда всё время беспощадно свербит в известном месте стать слишком великим и высшим. Быть просто нормальной властью и вникать в насущные дела и проблемы своего народа – это очень трудно на самом деле, это всегда высшее искусство. Гораздо проще заставить всех силовыми и подавляющими методами поверить в свою божественность и избранность, чтобы стать непогрешимыми в любых своих деяниях.
Общество в СССР перед Великой Отечественной войной и так было слишком раздроблено и разобщено. Тоталитарный режим поделил всех на врагов народа и стукачей, на раскулаченных и разбатраченных, на троцкистов, зиновьевцев и прочих, и прочих, и прочих. Война вроде как сплотила тех и этих, потому что русский народ имеет ужасную привычку сплачиваться только при глобальных потрясениях и тяжелейших катаклизмах. В мирных условиях существования фиг дождёшься от него такого единства. Но не тут-то было: людей словно бы кто-то стал сталкивать лбами. Да это уже давно замечено, что русские люди тем и живы, что сами себя поедом едят.
Отца после возвращения домой долго допрашивал какой-то фанатичный энкавэдешник, внимательно смотрел в его детские страдальческие глаза и должно быть раздумывал над непростым вопросом: мог ли этот семилетний подозреваемый предать Родину, когда работал на врага?
– Да вы что?! Это же дети! – защищала бывших детей-остарбайтеров учительница, которая тоже была угнана на работы в Германию и которая тайно учила там детей русскому языку.
– Ну и что, что дети? – сверкнул свинцовым взглядом наделённый властью карать или миловать моральный урод. – Родину можно предать, даже находясь в утробе матери!
