Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник)
Здание оказалось двухэтажным, вместо пола там росла густая трава, кое-где между кирпичами пробивалась пижма. Вместо крыши – отдельные балки и пустые глазницы выбитых окон.
– Жаль, фотоаппарата нет.
– Устроить бы тут съемки клипа или рекламу джинсов «Levis».
– Это все уже тоже вчерашний день. Недавно в «Птюче» писали о презентации, которую проводили прямо на городской свалке.
Я сидела на стене, а брат без страха разгуливал по всему периметру здания, не боясь оступиться и упасть в глубокий подвал, где огромный ржавый бак, и, словно вены от него ответвлялось множество ржавых труб, которые вились вдоль стен. В небольшой комнатке валялась гора пустых бутылок, видимо, это излюбленное прибежище местной молодежи.
Мы обсуждали феномен моды, я пыталась доказать брату важность перехода некоторых вещей в нестареющие, актуальные во все времена. А он просил привести какой-нибудь пример. Пока я раздумывала над примером, на дороге возле развалин возникла женщина лет пятидесяти. Уперев в бок эмалированный таз с бельем, она направлялась по старинке полоскать в реке. Скорей всего, местная, из деревни.
– Не подскажите, а что здесь раньше было? – крикнула я.
– Почему не подскажу, – подхватила она частушкой, – это старая детдомовская баня.
– А что, тут разве где-то был детдом?
– И был, и есть, – она указала рукой вдаль, где на вершине поросшего соснами пригорка виднелись ржавые крыши деревенских домов. Женщина поставила таз на траву у дороги:
– Раньше мыться было негде, здесь мылись воспитанники и персонал детдома, здесь и белье стирали. Там, видишь, – обратилась она к брату, – наш бак прачечный.
Она вошла в то, что некогда было дверным проемом, присела на ржавую балку порога.
– Я ведь помню, как строилась эта баня, если хотите, расскажу.
По нашим заинтригованным лицам она догадалась, что нашла благодарных слушателей:
– С этой баней даже связана одна история, – начала женщина, поглядывая на четыре ржавые трубки бывшей душевой комнаты, – Авдотьинский детдом раньше находился подальше, на правом берегу реки Северка. Вон там. Воспитанники очень любили реку, даже холодные летние дни проводили здесь, парни купались прямо в широких черных штанах, а девушки – в юбках и кофточках. Никаких этих купальников тогда не было. Деревенские поговаривали, что летом лучше не нырять в реку. Можно схватить гнид, которые в больших количествах плодились в головах воспитанников. Какой-то тревожный и в то же время горестный холодок пробегал по коже, когда на маленький песчаный пляж, где по выходным загорали московские, дачники с детьми, приходили детдомовские – коротко стриженные девочки, бритые наголо мальчишки. Все одетые в одинаковые спортивные штаны и рубахи, они подолгу сидели в воде, шумели, плескались, ругались, курили.
В детдом попадали разными путями, в основном, родители которых погибли на фронте. Из таких был наш Васёк Соткин. Отец его погиб в начале войны, а мать, призванная медсестрой в один из военных госпиталей, погибла во время бомбежки. Были у персонала любимые воспитанники. Были и нелюбимые, хулиганы, грубияны, все же ведь без семьи росли. Вот Васька Соткин как раз учился хорошо, всегда на кухне и шоферам помощь предлагал. Его все любили.
Было ему тогда пятнадцать, он помогал рабочим, строившим эту баню для детдома. За это строители его угощали обедом, давали немного денег, которые он тратил в основном на папиросы. Баня строилась быстро, к середине лета был готов подвал, фундамент и половина кирпичной стены единственного этажа, с множеством комнаток и перегородок.
Как-то, кажется, в конце июля, уставшие строители собрались отдохнуть в тени вон того дерева у реки. И стали гадать, чем бы закусить. Неподалеку разгуливали шумные деревенские гуси. Два гуся подошли совсем близко. Какой-то путник брел по дороге, прямо как я сегодня, и вскоре строители узнали Васька. Он возвращался с рыбалки, но уловом не гордился – в ведерке его плескались пара ершей да мертвый окунь. Уже порядочно захмелев, строители стали подшучивать:
– Васёк, а Васёк, а ты все же трус.
– Почему это я трус?
– А нос у тебя курносый.
– Никакой я не трус.
– А давай проверим!
– А давайте!
– Ну-ка, сверни шею вон тому гусю. Забоишься?
У Васька щеки разгорелись, весь он надулся, насупился, что тот самый гусь, к которому наш Соткин начал медленно подбираться по прибрежной крапиве. Подкрался. Улучил момент. Схватил птицу за бока, сжал клюв в кулаке и со всей силы решительно крутанул голову трепыхающегося гуся, который тут же испустил дух, безжизненно свесив увядшую шею.
Под аплодисменты и хмельные возгласы бригады один из строителей помог Ваську донести птицу к дереву. Развели костер, вспороли гусю живот, вывалили внутренности. Притащили с реки глины, обмазали прямо поверх перьев гуся да так и запекли. Потом надкололи горячий глиняный шар, выщипав разом все перья. Быстро, как в сказке! А и вкусный же был обед.
Через два дня весь персонал детдома пришел в волнение. Валентина Ивановна Кудакова, хозяйка убитого гуся, подала на Васька в суд. Васька посадили в Авдотьинскую тюрьму, в двухэтажную избу, в одну из четырех тесных тамошних камер без окон. Воспитательница Анна Юрьевна со слезами читала записку Васька из тюрьмы: «Пришлите что-нибудь пожрать и папирос».
– Хороший же был парень, испортит это его, сломает тюрьма, – все всхлипывала она.
А что делать, я тогда в столовой работала, купила колбасы, пачку «Беломора», смену белья. Завернули мы все это и рано утром пошли вдоль реки к Авдотьину, навещать Васька в тюрьме.
– Мы из 21-го детдома, к заключенному, – Анна Юрьевна запнулась, так непривычно было называть любимого воспитанника брито-камерным словом «заключенный», – к Васе Соткину мы. К нашему Ваську.
– Проходите, – пропустил нас охранник.
Анна Юрьевна не смогла сдержать слез, увидевши исхудавшее и бледное лицо своего Васька. Всплакнула и я. Он казался диким зверьком, нервным, серым, щеки ввалились.
– Не крал я этого гуся, слово даю, не крал. Бригадир Петр Ильич подзадорил: «сверни шею вон тому гусю». А я не трус, взял да и свернул. А красть – не крал.
Анна Юрьевна утирала слезы уголком платка:
– Васек, ты какой худой. Вот мы тебе немного поесть принесли. И папиросы.
– Отнимут здесь всё, – бормотал Васек, жадно наяривая колбасу.
– Да ты не ешь сразу много, нельзя так с голоду есть.
– Отнимут они всё, – бормотал Васек.
Анна Юрьевна сняла платок, увязала в него продукты, глянула искоса на охранника, незримой тенью стоявшего у выхода комнаты свиданий.
– Ты в тумбочку в платке спрячь, может, и не увидят.
На прощание они обнялись, Анна Юрьевна пошла прочь, повесив голову. Я и сама не помню, как вернулась домой, так было тяжело на душе.
Потом был суд. Васька вывели четыре милиционера, двое спереди, двое по бокам, а еще двое караулили его у скамьи подсудимых. Зал был полон: весь персонал детдома собрался, воспитанники, жители деревни, знавшие Васька только с хорошей стороны. Заслушали показания свидетелей, двух строителей этой самой бани, и речь пострадавшей Кудаковой. Мы все вникали в слова прокурора, а судья уже объявлял дальнейшую судьбу Васька: его отправляли в исправительно-трудовую колонию, в Москву. Конечно, куда же его в тюрьму такого молодого, все же исправительная колония лучше. Но не секрет, что и там только ломают. Да и какой он вообще преступник, тоже, преступника нашли!
Собрались мы провожать Васька в колонию. Он подавленный был, покорно ехал в Москву, поглядывал на дорогу сквозь зарешеченное окно машины. Махал нам на прощание. Вот мы все наревелись в тот день.
Прошло лет десять, наверное. Я переехала в Москву, получила квартиру. Приезжаю как-то летом сюда в деревню, соседка протягивает мне сверток:
– Вот, – говорит, – велел один тебе передать.
– Кто, – спрашиваю.
– Молодой человек приходил, приятный, назвался Соткиным. Все твой адрес выяснял, а я чего-то не вспомнила, так он оставил тебе сверток этот.
– И как он? – я расстроилась, что не застала Васька, так хотелось узнать, что с ним случилось после отъезда в колонию, – Ничего он о себе-то не рассказывал?
– Как же не рассказал, мы с ним и чай пили.
И вот как, по словам соседки, сложилась судьба Васька…
Двор исправительной колонии был скрыт от прохожих бетонным забором. Васек шел по асфальтированной дорожке в кабинет начальника колонии и думал о том, что отныне вся жизнь его будет проходить в сопровождении конвоя. Это его угнетало. Коридоры нескончаемые, коридоры серые и запах канцелярии, пыли. Духота.
Слегка подтолкнул вперед грубый охранник – в кабинет к начальнику колонии, знакомиться. Начальником колонии оказалась тучная женщина, лет сорока пяти, в очках с массивной серой оправой, с мелкими кудряшками химической завивки. Она хмурилась, оглядывая Васька, стоявшего, руки по швам, посреди ее кабинета. Казалось, вождь на портрете тоже нахмурился. И небо в окне аж посерело, глядя на Васька. Начальница решительно взяла папку с его документами. И, вдруг, уставилась в одну точку, переводя взгляд то на Васька, то на эту самую неведомую точку личного дела, потом всплеснула руками, замерла, достала платок, заплакала. Потом подбежала к Ваську с криком: «Васенька, Соткин, да я ж тетя твоя, мамы твоей сестра!»
