Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник)
Однажды, всего на один миг я почувствовала себя памятником. На огромной площади, выложенной брусчаткой, у меня на плечах сидели голуби. Их было много, темно-серых, почти ручных, улучив момент, можно было погладить какую-нибудь птицу по жестким перьям. Они шевелились на моих плечах, а тишина наполнялась стуком шагов по каменной мостовой и шелестом множества крыльев. У меня за спиной был Большой Канал и две колонны, на вершинах которых восседали черные химеры. Здание дворца дожей было серым, со множеством арок и колонн, словно выросших из земли. И я застыла, замерла, боясь даже вдохнуть, чтобы не спугнуть птиц.
* * *Бегу по Большому Каретному переулку. В маленькую контору, где работаю ассистентом. Каждое утро неведомая сила поднимает меня с постели и гонит через дождливый город. Деньги. Они так быстро разлетаются, непонятно куда, оставляя вместо себя пустоту и необходимость снова куда-то бежать.
У новеньких дверей конторы лежит непонятный серый комок. Приглядевшись, понимаю, что это больной, мокрый голубь. Я нагнулась, чтобы рассмотреть его, а он, встрепенувшись, вынимает голову из-под крыла, принимается напряженно разглядывать меня красной горошиной глаза. Надо что-то делась, если дверь распахнется, его придавят. Несусь к ларьку. Покупаю еще теплую булку, быстро возвращаюсь назад, сворачиваю в переулок, уф, голубь сидит там же, у двери. Крошки булки летят на черный асфальт. Оживившийся голубь с интересом разглядывает крошки, медленно выползает из своего неудачного убежища, в которое он забился так смиренно и бессильно, словно его наказали. Голубь хватает довольно большой кусок хлеба и ненасытно заглатывает его целиком. Вскоре мокрые перышки будто бы расправляются, становятся более живыми. Откуда-то слетаются еще несколько голубей и две прожорливые вороны. Я отгоняю назойливых птиц: дайте сначала поесть слабому. Совсем не хочется, чтобы он умирал, забившись в угол, сейчас он поест и улетит куда-нибудь далеко от этих тяжелых конторских дверей. Возможно, кто-нибудь когда-нибудь точно так же спасет и меня.
На работу опаздываю на полчаса, начальница отчитывает за опоздание. Я сижу, покорно уперев глаза в пол, но скрытый протест рождается с самом центре груди, хочется выкрикнуть, выкинуть что-нибудь из ряда вон выходящее. Я злюсь. Но я же здесь человек третьего сорта. Меня здесь так старательно ставят на место и день ото дня все сильнее подстригают мне крылья.
Зато у начальницы, наверняка, морщины на лобке, заплывшие жиром ляжки, шерстяные панталоны, оплывшее должностное лицо и толстая рука в перстнях, уверенно пишущая фамилии в список.
Она тараторит, а я сижу, опустив глаза. Она в пиджаке и в длинной юбке с множеством складок, а я вся дрожу от восторга, представляя, что будет, если я все же решусь. Рука поползет под стол, нежно и тихо, независимо от меня, как змея. Я хочу испытать это ощущение, прочувствовать его до мельчайших подробностей, капля за каплей. Все мое желание – в прикосновении к ее округлому колену, к теплу внутренней поверхности ее бедра. Я кротко поднимаю глаза. Она смотрит сквозь меня с застывшим одеревенелым лицом. Я медленно вливаюсь взглядом в ее зрачки, ищу там внутри хоть что-нибудь живое. Мгновение насыщенное и концентрированное. Вязкое.
Через час я становлюсь безработной. Возвращаюсь домой, придавленная переходом в новое качество – свободного, не привязанного к учреждению человека. В длинном переходе под Садовым кольцом мужчина в шапке-ушанке играет на синтезаторе «Аве Марию», превращая серый сырой переход в католический храм. Та же легкость. Неужели, я все еще отчетливо помню ангельские голоса монашек из хора в «Sacre Coeur». Мне хотелось лететь вместе с ними под светлый купол мимо свечей и Мадонн. Я помню город, просыпавшийся внизу, выплывавший из серой растушевки тумана. Город, над которым мне хочется лететь. Там птицы сидят рядком на черных шеях химер.
Взлеты и падения
Раскачиваясь на качелях, наблюдаю за изгородью детсада, раздумываю о том, чем сейчас занят Славка, который на год младше меня, ему около четырех. Еще гадаю, что будет, если вдруг что-нибудь сломается, оторвутся от перекладины железные поручни качелей, и я полечу прямо в небо. Поэтому раскачиваюсь сильнее и сильнее, а спешащие мимо соседки предостерегают, что так можно разбиться, провернуться через голову или свернуть себе шею.
Дня два назад я научилась кувыркаться через перекладину высокой лазалки. Для этого надо подтянуться на руках, сжать холодный железный брус и резко нырнуть вперед и вниз. Страшно, зато при этом кувыркается все вокруг. И деревья, и небо.
Само по себе падение приятно и отдаленно напоминает полет. Но кто удержит при падении вниз. Оно законно и стремительно. Когда-то в раннем детстве мне очень нравилось, как дед легко подкидывал меня над красным диванчиком «москвичкой», и я летела сначала вверх, потом вниз. У деда были сильные, крепкие руки, которые ловили меня, хохочущую, это и был мой первый полет и мой первый осознанный смех. Я не боялась, я знала, что он меня поймает, что он сможет меня удержать. И никогда не уронит. Я была маленькой и легкой. Я навсегда запомнила это ощущение: когда тебя ловят сильные, любящие руки.
Теперь чувствую себя птицей или буддистским монахом, которому все равно. Хочу лететь над городом. Или падать на город. Офис моей бывшей конторы находится на тринадцатом этаже. Охранник пустил меня по старому пропуску, который забыли отнять при увольнении. Спящие головы компьютеров, столы и стулья на колесиках. Кое-где лежит неубранная папка, кружка, пачка сигарет. Окно во всю стену. Тринадцатый этаж, крыши низкорослых зданий, движущиеся навстречу друг другу ниточки бус – две колонны вечерних машинок. Шпиль высотки проколол облако, светящаяся глазурь окон. Ощущая ветер в ушах, лететь одинокой птицей над городом – все птицы, хоть бы даже и в стае – одиноки.
Вчера на сером небе выползающего из своего ночного логова утра кружила огромная стая, черной шалью укутывала небо, готовилась к перелету. Сейчас лучше быть вместе, так сильнее, не спутаешь дорогу. Потом можно разлететься, рассыпаться порознь. Смотреть с высоты не гордо, а изумленно. Раскинуть крылья, пытаясь обнять город, что дремлет и мерцает внизу. Высматривать удобную крышу, портик, где можно будет отдохнуть.
Падать камнем на город, раскинув крылья в объятиях, издавая призывный или приветственный клич. Любить без адресата, дав чувству свободно разливаться по сердцу. Быть Богом. Но нет, сегодня я опять не решилась.
И ничего не осталось святого. Жду лифта, настроение игривое. Никто не хочет приобщить к святости. Приподнять на полступеньки. Подбросить и сказать: «Лети». И смотреть, как ты полетел, а не упал. Тебе ведь уже дали все, что могли: родители, государство, церковь. Теперь выкручивайся как-нибудь сам.
Не осталось ничего святого. На ночном небе пусто. Страшно сделать шаг. Как будто он первый в жизни. Смелее. Это всего лишь бордюр крыши. И хватит ли силенок вытянуть себя. Вытянуть из своей тоски. Черной плакальщицей католических храмов спускаюсь по эскалатору, подозревая, что все вокруг и я в том числе, делаем что-то совсем не то и не так.
Голубиная падь
«Когда я был во Владивостоке, из окна гостиницы, где я жил, была видна бухта Золотой рог и сопка, серая, скалистая, поросшая серым голым кустарником. «Голубиная падь». Там до двадцатых годов располагалась станция голубиной почты. Туда свозили голубей со всех концов империи. При необходимости, птиц отпускали, они тут же устремлялись в родные края, нагруженные письмами. Теперь на вершине Голубиной пади – метеорологическая станция, окруженная забором из железной сетки. Ночью в окне темнеют очертания сопки и бухта, растворившая в черной воде огни города».
Гусь
Был дождливый летний вечер. Нам (мне и троюродному брату) надоело слушать на террасе jungle, надоело играть вдвоем в преферанс, обсуждать сердечные дела и недостатки родителей. Дождь поутих. Уже под вечер мы отправились гулять. По дачному поселку гулять скучно, особенно в той части, где дома, принадлежащие представителям среднего класса – бревенчатые строения, облицованные тесом, с толевыми или железными крышами. Побродив мимо кирпичных построек более обеспеченных членов дачного кооператива, рассматривая черепичные крыши и башенки, застекленные террасы, всевозможные лесенки, аккуратные клумбы, мы решили пойти к реке. Здесь словно время остановилось: ивы, заросли малины, крапива, пологие берега, и там, на дне крошечного каньона – серебристая, как ремешок модных часов, Северка, листья кубышек и кашка, квадратные деревянные мостки, на которых полощут белье. И, кажется, нет телевизоров, компьютеров, модных городских дискотек и не было всех случившихся в жизни обид. Только шум реки да шуршание травы от быстрой ходьбы. Ржавые опоры навесного моста, вместо него – перекинутый между берегами столб высоковольтной линии, по балкам которого шагаешь, преодолевая страх, рискуя оступиться, сорваться с четырехметровой высоты вниз, в реку, перечеркнутую проржавевшими перекладинами этого дальнего родственника Эйфелевой башни. Поглядывать на свой шнурованный ботинок на фоне реки. Оборачиваться на спутника, сосредоточенно перебирающегося на тот берег. Собственно, на тот берег мы двинулись потому, что увидели развалины. Что-то есть загадочное в развалинах зданий. Безысходность? Множество законченных, доведенных до точки историй? Натуральный авангард?
