Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Однако ни единый (не единая) не прозрел, как и не прозрела, ни моей любви к мирозданью, ни стремленья спасти его. Куда ж им разоблачить меня, коль в чем я поистине совершенен, так в искусстве прикидываться? Лишь раз ко мне обратился мой весьма проницательный начальник: «У тебя взгляд какой-то безумный, поезжай отдохни», – и наградил туром в Египет, где как раз недавно возвели пирамиды, для привлеченья туристов. Ну съездил, ну да, пирамиды, самую большую даже и не достроили, по причине, думаю, финансового кризиса. Еще сфинкс, – действительно мощное творенье, хотя и лишь увеличенная копия тех, что установлены в Северной Пальмире. Но и впрямь – весь тайна, вопрос без ответа, сокровенное бытие, загадка, лишенная разгадки; его можно подробно рассматривать целый год, чтоб затем свихнуться. Но главное – красивая женщина или, возможно, девушка, седой благообразный мужчина, прелестный младенец, маленький ослик. Все очень трогательно. Я даже подумал: может, вот она – истина, что ж искать ее дальше? Но любое прозренье – разве ж не счастливая находка утерянного, зерна, давно погребенного средь плевел? Я скромен, не демиург, создающий миры, лишь хочу, чтоб воссиял из мрака нашей косной жизни совершенный образ бытия, вечный и неизменный, во всей упоительной простоте Божьего замысла.

Вынашивая спасительной силы творенье, я полюбил гулять в романтичнейшем месте столицы – средь поросших травой и кедрами развалин комплекса Москва-Сити, кровля которого теряется в облаках. Тут все наглядно – и дерзкий богоборческий замысел, и смешенье языков на обломках раскуроченной тары, и низринутая гордыня, и тщета человеческих, небоговдохновенных усилий. Тут зрима и равнодушная мощь природы, населившая этажи разнотравьем и робкими осинами. Меня приводили в восторг, пришпоривали мое воображенье и лианы, повисшие с балконов, и купы меланхоличных пиний, теперь украсившие парковку, и магнолии, цветущие в разломах асфальта. Впрочем, может, и не магнолии, я не силен в ботанике. Ангел мне, конечно, сопутствовал в моих одиноких прогулках, порхая над моей головой.

О чем, спросишь, я раздумывал, гуляя средь романтичных руин в сопровожденье ангела? Ну, к примеру, что мы с мирозданьем, видно, переживаем единый кризис среднего возраста. Это пик жизни, когда уже мудр, но еще полон страстей, и одновременно трагический перелом, точка невозврата, развилка, откуда лишь три пути – восхожденье к свету, бесцельное увяданье и полная гибель. Я чувствую, как никто, драматизм переломных моментов, колебанье, поигрыванье шарика на гребне возмущенных событий. Как раз время делать великие ставки, все, что скопил, ставить на кон до последнего пенса, тогда и выигрыш будет бесценен. Мне ль этого не знать, мастеру всех настольных игр? Я решительный игрок – однажды, применив игральные кости, готов был свою жизнь переиначивать многократно, запутав концы и начала. Оговорюсь, что я смел в тяжбе с роком, вселенским законом, законами общежития и гражданским законодательством, собственным и чужим разумом, предрассудками эпохи, расхожей этикой, светскими правилами, но в собственно игре всегда избегал значительных ставок, – мой наибольший прибыток, кроме уже помянутого штандарта, – алмазная пуговица с манжета графа де С., тоже умелого игрока в кости. Так меня научил старый отцовский слуга, бывший пес войны, работорговец, биржевой брокер, сыскной агент, может, и палач, не знаю. «По маленькой ставь, – всегда твердил, мне преподавая игроцкую науку, – по маленькой, выигрывай постепенно».

Но как мне, с моей неутоленной душой, не мечтать о решительной ставке, что исчерпает игру целиком? Все, все бросить на кон разом – свою бессмертную душу, мир, вселенную. И стяжать тот самый град в образе сверкающего агнца, изображеньем которого на алтаре соседнего храма я благоговейно любовался с юных лет. Еще я думал, гуляя в руинах, что вот ведь созрел наконец и вовремя для судьбоносных деяний. А то ведь почти уже примирился, что так и останусь юнцом, исполненным героических фантазий и прыщавых комплексов. Их и представлю небесам в миг расставанья, только тем утешась, что остался чист душой, то есть не созрел и в злодействе тоже, – так, просто мелкий шкодник. Но нет, с годами все-таки потяжелел, – постепенно теряя младую резвость, приобретал весомость. Я делался упорней в чувстве и основательней в мысли, оттого легко мирился, что мое тело утратило прежнюю верткость.

Кажется, менялся и ангелок. Словно б и он слегка отяжелел, и сейчас порхал не так уж беспечно и легкомысленно. Прежде был радостный, теперь подчас казалось, что он скорбит и в нем появился невысказанный укор. Тут я виноват. Еще б ему не скорбеть, не укорять, если каждый мой грех, мне казавшийся мелкой проказой, обременяет его полет, как вязкая сырость напитывает голубиные крылья? Но будто и он помудрел, нежный ангелок моего детства, мне дарованная весть о рождественской сказке, единственный мой собеседник и задушевный друг, сквозящий из каждой моей мечты и мысли, которые пространственны всегда. Так и клубятся в моих небесах объемы нерастраченных мыслей и несвершенных деяний. Кроме эссенции житейской обыденности, они станут матерьялом, из которого я и сотворю свой шедевр.

Ты поглядел бы, как вдруг оживился мой ангел, встопорщился перьями, когда я открыл ему свой дерзновенный замысел. Будто помолодел лет на тысячу или даже две, когда я летел на боевой колеснице встреч оробевшему врагу, а он реял надо мной, как уже сбывшаяся победа. Тут неважно, взаправду ль была колесница иль она мне чудилась как образ моего тогдашнего победительного задора. Первым делом я спросил ангела, не чересчур ли она горделива, мной принятая миссия, ибо знал, что гордыня – мой самый коварный искус. «Да брось ты, – легко ответил, – это ж для мира, людей, а не ради славы. Что и впрямь дерзновенно – другое дело. Мы стареем, друг мой. Сейчас или никогда». И я тогда сказал ему: «Знаю, что глупо и недостойно, поднимаясь в атаку, заранее думать о медсанбате. Беззаветно верю в победу, но как ты считаешь, ангелок, что будет, ну… коль прогорит моя ставка?». Тот улыбнулся и развел крылышками. Вот уж вопрос не для этого ангела, при всем к нему уваженье, – это ведь родной мой ангелок, моя детская выдумка. Ну, чуть меня мудрей, лучше намного. Собственно, я же, хотя и в дистиллированном виде. Однако не обижайся, мой ангел, и чуть упрощенном, без моих червей и тараканов, мук и сомнений, рождающих истину. Без вопля наконец разрешившейся страсти, эхо которого будто разносится по мирозданью. А это ведь – жизнь, еще как.

Сам попробую сообразить, чем мне грозит неудача. Надеюсь, не муками ада, ведь верю столь же беззаветно, как в собственную победу, в милосердие Божье. Один восточный мудрец – шаман, шарлатан, не выяснил, кто он, – мне преподал на базаре свое ученье. Беседа была короткой и наспех, но, если не путаю, он твердил о вечном покое духа, который доступно стяжать медитацией, тренингом, дыханьем и самодисциплиной. Прижизненно или только посмертно, мне мудрец не успел объяснить из-за начавшейся облавы на незаконных мигрантов. Не собираюсь менять вероисповеданье, – стар уж для этого, к тому же тверд в нем, – но упокоенье духа, избавленного от нудного, бесцельного коловращенья событий, это, как уже говорил, и есть мой идеал, тайная цель. А каждому, говорят, по вере, добавлю: и по надежде его. Вот и стану лелеять надежду, что, не стяжав светоносного агнца, хотя б за благое намеренье буду вознагражден неучастием, при несмеркшемся разуме. И точка.

Может быть, именно из-за влеченья к смерти, мне и так дороги, так насущны обрывы струн, когда, неуместно звякнув напослед, смолкает бархатный гул повседневности. Другой нашел бы тут противоречие: и стремленье к покою, и увлеченность бедой. Лично я не вижу: смерть – и покой, и трагедия одновременно. И она величава. Говорят, уже едва ль не изобретены пилюли бессмертия, но жизнь без смерти – сплошная морока, а смерть без жизни – мрачная яма, где вечность не сладка. Так сказал мне мой ангел, точно и верно, – с ним полностью согласен. Люблю, – что поделать? – когда врываются в мир сумбурно-трагические темпоритмы, где звучит уж не самодовольная гордыня, а смятенье и ужас. Короче, как говорил, обожаю кризисы, которые еще не разыгранная ставка и репетиция Последнего суда над виновными и невинными. Мою жизнь благоволящее Провиденье ими уснастила с избытком. Тут и мои личные – возрастные, житейские, тут и глобальные катаклизмы. Если не вру, последний действительно серьезный – гибель Атлантиды, историю и географию которой я знал назубок с ранней юности, когда взахлеб зачитывался книгой моего покойного учителя. Завязкой трагедии были какие-то пустяки: паденье индексов, скачок цен на медь и олово, эгоистичная жадность банкиров, беспечность правительств. Потому и стеклянный хруст, рассекавшей мирозданье трещины, был столь тих, невнятен, что его с трудом различил и мой тонкий слух, даже путая с привычным звоном в ушах.