Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен
– Только не шумите, – сказала она почти шепотом. – Не надо делать это в соседней комнате – мне же все слышно… особенно когда эта сука Катерина начинала кричать…
– Алевтине шестнадцать, – сказал хозяин. – Побойся Бога, Оля, она совсем ребенок.
Ольга Ивановна закрыла глаза.
– Недолго ей осталось, – сказал хозяин, когда они вернулись в гостиную. – Тяжело это…
Вечером она познакомилась с третьим обитателем пещеры – пасынком хозяина.
Никогда в жизни не видела Тина таких красивых парней.
Рафаэль был высок, его черные шелковистые кудри кольцами ниспадали на плечи, на смуглых щеках темнел румянец, а над красиво вырезанной верхней губой красовалась крошечная родинка. Он был весь свежий, яркий, чистый, от него веяло силой, молодостью, здоровьем, но взгляд у него был истинно детский, как будто даже робкий.
– Господи, – сказал он, широко открывая рот, полный ослепительно-белых крупных зубов, – как же вы, Алевтина, хороши! Упоительно хороши!
Тина много раз слышала от Саввы приятные слова, привыкла, но тут вдруг почувствовала, как в груди стало горячо и тесно, и на на несколько мгновений растерялась.
– Ужинать пора, – сказала она, отводя взгляд. – Пойду руки помою.
Намыливая руки, смотрела на себя в зеркало. Потрогала пальцем щеку – неужели покраснела? Такого с ней никогда не бывало. Похоже, этот Рафаэль и есть один из соблазнов, о которых говорила Катерина Ивановна.
За ужином Григорий Ефимович поднял тост за «прекрасную хозяйку дома», и Тина пригубила водки из хрустальной рюмки.
Мужчины заговорили о политике. Хозяин невозмутимо цедил слова, пасынок волновался.
– Большой террор! – кричал Рафаэль. – Все чокнулись на этом Большом терроре! Но вы же прекрасно знаете, Григорий Ефимович, что Большой террор не идет ни в какое сравнение с Красным террором! Во время Большого террора народу погибло вдвое, а может, и втрое меньше, чем при Красном терроре!..
– При Красном терроре убивали чужих, – сказал хозяин, – а во время Большого – своих.
– Своих?! А свои – это кто? Рабочие, инженеры и крестьяне, попавшие под колесо? Или только небольшая группа тех, кто развязал Красный террор? Плачут-то ведь не о бедных людях, а о видных!
– Рафик, дорогой… – Старик наклонился к пасынку. – Я ведь отлично понимаю, куда ты клонишь. Клонишь ты к моему отцу и его друзьям, которые вырвались из черты оседлости, перебили настоящую русскую интеллигенцию и заняли ее квартиры… квартиры вроде этой, которая принадлежала профессору богословия… но Большой террор – это только завершение Красного… и вот так и родилась страна, в которой мы сегодня живем…
– И которая вот-вот рухнет!
– А еще ты носишь мою фамилию – этого тоже забывать не следовало бы, дорогой. Если она тебе так ненавистна, избавься от нее. Но тогда тебе придется покинуть этот дом, если ты честный и последовательный человек. – Помолчал. – История – это сила, а не смысл. А еще это игра, в которой назад не ходят. Так ведь можно договориться и до возврата дворцов всяким Шереметьевым и Голицыным…
– И прекрасно!
– А волноваться тебе страх как вредно, и ты это знаешь…
Рафаэль вскочил и выбежал из комнаты.
– Как же он красив, – проговорил Григорий Ефимович со вздохом, – и как же безнадежен. – Выпил водки. – Ты, Алевтина, ведь ничего о нем не знаешь? Нет? Ты знаешь, что он игрок? Может за раз проиграть тысячу рублей – тысячу! А на следующий день выиграть вдвое. Он способен мать родную в карты проиграть. Ты об этом знаешь? Нет?
– Нет…
– Анамнестическая неполнота бытия часто приводит к непоправимым ошибкам. Видишь ли, он мечтал стать офицером, как его отец. Хотел стать героем. Но судьба распорядилась иначе. У него эпилепсия… знаешь, что это такое? Нет?
– Знаю…
– Я давно выгнал бы его к черту, – продолжал старик, задумчиво постукивая пальцем по столу, – но как представлю это красивое животное где-нибудь на помойке, среди отбросов, среди воров и проституток… бьющийся в судорогах, с пеной на губах, обосравшийся… и не могу, нет, сердце разрывается, жалко его…
И так строго посмотрел на Тину, что сразу стало понятно: если она осмелится сблизиться с Рафиком, то в тот же день окажется на помойке, среди отбросов, среди воров и проституток.
Страха она, однако, не испытывала: холода, который накопился в ее душе, хватило бы, чтобы заморозить насмерть всю Москву.
Она не теряла хладнокровия, когда ей приходилось терпеть придирки больной тетки, мыть ее непростое тело, ставить уколы, вскакивать к ней среди ночи; когда выслушивала по телефону нытье матери, жаловавшейся на врачей, которые губили «свет очей» Савву; когда хозяин заставлял ее выслушивать огромные газетные статьи, которые он любил читать вслух, вытянув босые ноги и шевеля пальцами, и когда он как бы ненароком клал свою тяжелую горячую руку на ее бедро; когда Рафаэль, прекрасный бог Рафаэль, пользуясь отстуствием отчима, проскальзывал в ее комнатку, прижимался к ней своим гибким, сильным, душистым, трепещущим телом, а потом жаловался, что во время секса не видит ее лица, бормотал, что они созданы друг для друга и должны быть вместе, но она, еще переполненная наслаждением, вся дрожа, чего с нею прежде никогда не бывало, отвечала прерывающимся голосом: «Зато презерватив не нужен», а потом садилась к нему на колени и позволяла гладить свои шелковистые ножки, целовать в губы и в грудь, лизать и облизывать, и вся покрывалась красными пятнами, и вся дышала млечной похотью, такой жаркой, такой волнующей, такой пахучей, что Рафаэль терял дар речи, начинал трястись, и она вдруг вскакивала и прогоняла его, боясь, что с ним вот-вот случится припадок…
В следующем году старик помог Тине поступить на заочное отделение химического факультета.
А еще через год умерла Ольга Ивановна, и Григорий Ефимович сделал Тине предложение.
Они вдвоем отмечали в ресторане восемнадцатилетие Тины, старик был в ударе, рассказывал, как зарабатывает «немыслимые деньги», продавая иностранцам архивные документы (он был директором архива), много пил, а потом официант поставил на стол вазу с огромным букетом роз, и Григорий Ефимович попросил Тину стать его женой. Она холодно улыбнулась и сказала: «Да, конечно». Он наклонился к ней через стол и сказал: «А с Рафаэлем я уж как-нибудь разберусь, будь спокойна, упоительная моя». Она и бровью не повела, попросила шампанского.
В такси он обнял ее, залез под юбку, стал целовать в губы – она вытерпела все, даже пососала его язык, доведя старик до восторга. Она сосала его язык и думала о его босых ногах, о пальцах с плоскими желтыми ногтями, и дыхание ее было ровным.
Перед сном Григорий Ефимович обычно принимал таблетки – от холестерина, от сердца, от артроза, от простатита, от повышенного давления – все скопом. В тот вечер Тина добавила к ним две таблетки снотворного, и все это хозяин не глядя запил водкой.
Той ночью Рафаэль впервые встретился с нею лицом к лицу, и они любили друг друга без памяти, но под утро Тина заставила его поклясться, что до свадьбы он к ней и близко не подойдет, и он дал слово и разрыдался.
Это был первый случай, когда она не взяла с Рафаэля ни копейки.
Заведующая ЗАГСом отвела Тину в сторонку и сказала, глядя на нее страшными глазами:
– Алевтина Дмитриевна, жених старше вас на пятьдесят два года!
– Я знаю, – сказала Тина.
– На пятьдесят два! Вам восемнадцать, а ему – семьдесят!
– Через два месяца будет семьдесят один, – сказала Тина. – Гости ждут.
Утром Тина поймала Рафаэля в коридоре и прошептала: «Сегодня мы будем вместе. Навсегда. Понимаешь? Навсегда». И приложила к его задрожавшим губам пухлый пальчик.
После того как молодые надели друг другу обручальные кольца и поцеловались, Рафаэль подошел к новобрачным.
– Держите за меня палец, – сказал он. – На удачу.
И убежал.
Тина покачала головой.
– Опять в казино, – проворчал Григорий Ефимович. – Ну и ладно, а мы – в ресторан!
В этот день танки Таманской дивизии стреляли с Калининского моста по Белому дому, в городе то там, то здесь вспыхивали перестрелки, милиция попряталась, но в ресторане об этом говорили только в самом начале застолья. А потом забыли. Пили за молодых, за их родителей, за все хорошее.
Тина не ожидала, что гостей будет так много. Пришли сослуживцы Голубовского по архиву, коллеги и друзья из университета, чиновники с изысканно одетыми женами, несколько мужчин с бычьими шеями, украшенными толстыми золотыми цепями.
Из знакомых был только Герман Семенов, сосед по даче в Новом Маврине, сын школьного друга Григория Ефимовича, красивый мужчина лет сорока, в сером шелковом смокинге с цветком в петлице, с ухоженными ногтями и подкрашенными губами. У женщин при взгляде на Германа затуманивались глаза, а мужчины странно усмехались.
Из ее родни никто не приехал. Мать не могла оставить одного Савву, который страдал ногами, Катерина Ивановна хоронила сына, так и не оправившегося после менингита, а остальных и не звали.
