Евгений Чепкасов - Триада
Иначе говоря, нынче была дождливая пятница и Женя, надевший из-за прохлады не шорты, а брючки, отполдничал и загрустил. Дождливая пятница была последней: заканчивался июль и начинался мамин отпуск, так что мальчика забирали из детского сада. Навсегда.
– Что встал? – спросил подошедший Саша. – Пошли рисовать!
– Пошли.
Для рисования использовались цветные карандаши, лежащие в специальном лотке – совсем как алюминиевые ложки и вилки, только карандашовый лоток был поменьше. Карандашей было много, но большинство – со сломанными или срисованными до дерева стержнями, а меньшую их часть быстренько расхватывали, так что рисунки получались в лучшем случае двух-, трехцветные. Рисовали на ужасной писчей бумаге – не то что серой, а даже несколько коричневатой, с вкраплениями мельчайших щепочек. Бумагу детскому саду подарил кто-то из родителей, так что отказаться было бы неудобно, да и невыгодно.
Женя радостно улыбнулся: его любимый карандаш фиолетового цвета, собственнозубно помеченный мальчиком, оказался на месте. Карандаш был не длинным и не коротким, а именно таким, как надо; на деревянном теле его возле незаточенного конца ясно виднелся след человеческого укуса. «Неужели последний раз?» – недоуменно подумал Женя, печально разглядывая прикушенного знакомца, потом взял бумагу, сел и стал рисовать. Он нарисовал фиолетового снеговика, а рядом – фиолетового мальчика с фиолетовым снежком в руке (снежок можно было принять за огромный кулак). Жене стало холодно и захотелось в туалет.
Проходя мимо Саши, он заглянул в его рисунок: зеленый танк, задрав дуло кверху, стрелял тремя зелеными снарядами в зеленый самолет. Первый снаряд подлетел к самому самолету, третий только что выплюнулся из дула, а второй был в пути; заполучив бордовый карандаш, Саша нарисовал веерок огня возле пушечного жерла и, надув щеки, готовился взорвать самолет. Женя прошел мимо, завидуя Сашиным художническим способностям.
В туалете, на низеньком пьедестальчике, присыпанном хлоркой, сидела на корточках девочка, и Женя задумчиво, можно даже сказать отрешенно, посмотрел на нее в упор.
– Чо уставился? – грубо спросила она.
Женя вздрогнул, растерянно улыбнулся и пожал плечами. Девочка встала, быстро подтянула трусики, покраснев почему-то, и сошла с пьедестальчика. «Чего это она?» – изумленно подумал Женя, расстегивая ширинку.
– Дурак! – тихо и зло сказала девочка у него за спиной, после чего дверь захлопнулась.
* * *
– Круто! – оценил Женя Сашин рисунок.
На месте вражеского самолета в воздухе висел бордово-зеленый, местами черный клубок, а к земле летел оторванный хвост (или крыло – не разобрать) с очень старательно выведенным значком $.
– А этот самолет что – деньги перевозил?
– Нет, – ответил Саша. – Просто американский. А у тебя почему снеговик?
– Не знаю, – задумчиво произнес Женя и внезапно спросил: – Ты в школу хочешь?
– Хочу, ясное дело. А ты нет, что ли?
– Не знаю. Мне садик жалко.
– Жалко у пчелки!
– Пчелка на елке… – машинально продолжил Женя. – Тети Тамары в школе не будет, тоже жалко.
– Это конечно, – согласился Саша и, словно поняв наконец-то, воскликнул: – И горки под током не будет! И бассейна с «крысками»!
Женя кивнул и улыбнулся, подумав: «А я умнее Саши», – но вновь опечалился, поняв, что так думать нельзя, а он думает. И, посмотрев на пасмурное окно, мальчик стал вспоминать «крысок» и горку.
Там, за пасмурным окном, лежал круглый бассейнишко с темной водой, в которой водились «крыски» размером с фалангу детского пальца; когда их продолговатое хвостатое тельце лопалось и умирало, душа принималась летать в поисках человеческой крови… Там, за пасмурным окном, стояла высокая горка с неприлично длинным металлическим языком; воспитатели говорили, что сторож дядя Вася подключает к горке электричество и что трогать ее нельзя…
Женя вспоминал «крысок», принесенных домой в баночке с водой, живших у него и улетевших, оставив жалкие телесные лохмотья, и думал, что «крысок» правильнее будет называть личинками комаров, как ему говорили взрослые… Женя вспоминал, как он однажды споткнулся и упал, ладонями упершись в горку, но его не убило током, он лишь обжегся о раскаленный металлический скат; мальчик тогда ужаснулся и возблагодарил Бога за то, что электричество забыли подключить, а теперь он вдруг понял, что взрослые просто обманывали детей насчет горки.
Жене стало невыносимо грустно, но, увидев, что и Саша загрустил, он немного повеселел. «Ничего! – подумал он с полуоптимистической безысходностью. – Ничего, и в школе жить можно. И после школы можно. И обманывать можно, если нужно. Ничего!.. Главное – в Бога верить».
И Женя разрыдался. Саша посмотрел на него, громко засопел, не выдержал и тоже расплакался. Другие дети глядели на них, отложив в сторону карандаши и игрушки и замолчав, а воспитательница тетя Тамара уже шла к ревунам… И вдруг заплакала девочка, потом еще одна, потом мальчик, потом еще и еще… Воздух казался пропитанным небывалой, величайшей на свете скорбью, так что вдохнув его, нельзя было не заплакать, как нельзя не прослезиться, вдохнув запах лука… Тамаре Ивановне казалось, что она сходит с ума: все дети плакали навзрыд, да и самой ей хотелось плакать, рыдать, биться в истерике, проклинать эту несносную, неудавшуюся, бессмысленную жизнь… Женщина резко села на низенький расписной детский стульчик, зажала уши ладонями и зажмурилась – из-под накрашенных ресниц потекли слезы, грязные, как ручьи по весне…
Плач вскоре прекратился, и всем стало хорошо и покойно. «Надо же… – думала Тамара Ивановна, умываясь над большой жестяной раковиной в нянечкиной комнатке-конурке (нянечка ушла домой, помыв посуду, и плача не слышала). – Надо же, никогда такого не было… Ну ясли, ну младшая группа – это я понимаю, а тут-то?.. А сама я чего? Надо жить, что ж теперь поделаешь… У меня Гена есть». Тамаре Ивановне было хорошо и покойно, и холодная вода тихо текла из обрезка зеленого шланга, натянутого на кран.
Потом стали приходить родители и забирать детей, и с некоторыми воспитанниками тетя Тамара распрощалась навсегда, почувствовав, что вот и еще на год постарела, и подумала об отпуске, в который она зачем-то уходит с завтрашнего дня, – ей было грустно и хорошо.
А Женя покидал детский сад, прижимаясь к маме поплотнее: дождило, а зонт был один на двоих. Дождь стекал струйками по тусклому скату электрической горки и покрывал рябью и пузырями грязную воду в бассейнишке с «крысками», дождь капал со шляпок металлических грибов.
– Мама! – воскликнул Женя и остановился, указывая на ржавые грибы с белыми пятнами на красных шляпках. – Мама, а почему они мухоморы?
– Не знаю, – ответила Софья Петровна, подумав.
Им навстречу торопливо шел молодой человек в серой ветровке и под зонтом. Женя с интересом посмотрел на незнакомца: не так уж часты взрослые в детском саду, да и встречных в дождь мало, – посмотрел и узнал. Молодой человек посмотрел на Софью Петровну и Женю и, судя по взгляду, тоже узнал их, но прошел мимо.
– Мама! – Мальчик дернул ее за руку и возбужденно продолжил: – Помнишь этого дядю? Я у него в воскресенье милостыню просил.
Гена тревожно вздрогнул, услышав за спиной Женины слова, и поспешно вошел в здание детского сада. Там он нашел Тамару Ивановну и сказал ей:
– Привет, ма! Я ключи забыл.
– Молодец! Потанцевал бы ты сегодня у двери…
– А ты не домой сейчас?
– Нет, у меня клуб, я же говорила.
– Опять клуб! – недовольно проговорил Гена. – На клуб, значит, деньги есть…
– А тебе-то что?
– Ничего.
– Ну вот и всё. Держи ключи.
Гена присел на детский стульчик, улыбнулся, толкнул гремучую румяную неваляшку и, посмотрев на детей, увидел, что их лица зареваны.
– Что с ними? – спросил он. – Плакали?
– Все плакали – вообще кошмар! – ответила Тамара Ивановна, широко раскрыв глаза со свежепокрашенными ресницами, после чего рассказала сыну о странном всеобщем плаче, умолчав, естественно, о том, что и сама она плакала. – Думала, я с ума сойду вообще! – закончила она.
– Это психическим заражением называется, – заинтересованно прокомментировал Гена. – Термин из психологии. Сначала один какое-то чувство испытывает, потом другой, потом все… Хотя плач – это замечательная вещь, так что тут не психическое заражение, а психическое выздоровление уместнее… А ты не плакала с ними?
– Я что, псих, что ли?
– А я бы, наверное, не удержался.
Когда Гена ушел и всех детей разобрали, Тамара Ивановна Валерьева прошла в комнату для воспитателей. Там вдоль трех лакированных столов, сдвинутых воедино, сидели люди – около дюжины. Во главе стола восседал коротко стриженый мужчина лет тридцати с небольшим, в клетчатом пиджаке и серой водолазке.
– А-а, заблудшая душа явилась! – приветливо воскликнул он и улыбнулся губами, глаза же его остались спокойными и сосредоточенными.
