Захар Прилепин - Грех (сборник)

– Вялый, зачем нам этот «козелок»? – спросил Сержант вслух, чтоб не думать.

– Да тебе вообще ни хера не надо, – ответил Вялый, слизывая белую пыль с губ.

– Мне не надо. Надо тебе. Вот я советуюсь: зачем?

– Там рация.

– Я уже подумал. Чехи на ней уже сидят наверняка, на нашей волне. Что мы скажем в эту рацию: привет, братки, мы в лесу? Возьмите нас кто-нибудь!

– Лучше здесь в пыли сидеть? – спросил Вялый. – Без жратвы?

Сержант молчал недолго.

– В лес пойдём, – сказал. – А вечером – к постройкам. Когда стемнеет.

Сержант лежал на траве.

Всё тело томилось и ныло от неизбывного ощущения, что в этом лесу водятся другие человеческие звери и они могут прийти сюда.

Но прятаться было негде.

И думать не о чем.

Потому что любая мысль приводила к тому, что сегодня могут убить…

Как всё-таки это… глупо. Оказалось, что только так всё и выглядит – глупо: когда подступило к самой глотке.

Сержант вспомнил, как он позвонил матери, приехав сюда. Мать даже не знала, что он здесь: он ей не сказал, уезжая, обманул. И тут услышал её голос в трубке:

– Я убью тебя, сынок, что ж ты делаешь! – сказала мать.

Сержант даже улыбнулся тогда: настолько нелепо, настолько беззлобно и оттого ещё более жалостно прозвучали эти слова её.

Мать и сама испугалась своего «убью»: такого привычного дома, произносимого часто в сердцах, когда в детстве он ломал что-то, бедокурил как-то. А теперь это слово приобрело иной смысл, жуткий для матери.

– Не убью, не убий, не убейте! – такое ей хотелось, наверное, прокричать в трубку.

Но не было тогда для крика причин: на второй день после приезда отряда у них была первая и последняя нормальная перестрелка с той стороной. Какие-то твари минут десять с трёх позиций обстреливали блокпост, выпустили по два магазина и уползли в свои горы.

И всё… До сегодняшнего дня ничего серьёзного не случалось, мать.

«Думаешь всё-таки о матери», – поймал себя Сержант.

«Не думаю, не думаю, не помню никого, самых близких и самых родных не помню», – отмахнулся от себя же, понимая, что если вспомнит другую свою, разлитую в миру кровь по двум розовым, маленьким, пацанячьим, цыплячьим телам, то сразу сойдёт с ума.

«Хочу не помнить, хочу не страдать, хочу есть камни, крутить в жгуты глупые нервы, и чтоб не снилось ничего. Чтобы снились камни, звери, первобытное…»

«До Христа – то, что было до Христа: вот что нужно. Когда не было жалости и страха. И любви не было. И не было унижения…»

Сержант искал, на что опереться, и не мог: всё было слабым и тащило за собой умереть, всё было полно душою, теплом и такой нежностью, что невыносима для бытия.

Откуда-то выплыло призываемое всем существом мрачное лицо, оно было строго, ясно и чуждо всему, что кровоточило внутри. Сержант чувствовал своей лобной костью этот нечеловеческий, крепящий душу взгляд…

Он вздрогнул и понял, что заснул на секунду. Быть может, даже меньше, чем на секунду. И был у него сон.

Присел, всмотрелся в полутемь.

– Ты чего увидел? – спросил Самара.

– Сталина, – ответил Сержант хрипло, думая о своём.

– Сержант! – окликнул Самара.

– А.

– Ты что?

Они шли в темноте, почти не таясь.

Сержант ничего никому не сказал. Чтоб не уговаривать. Да и вообще не хотел говорить больше.

«Это чужая земля, – повторял Сержант как в бреду. – Чужая земля. Почему она так просит меня?»

«Я же был лёгок… Мне же было легко… Я умел жить легче снега… Чем так придавило меня?»

«Земля раскалывается. Сумасшедший и растоптанный Восток. И призраки, и мерцающий прах Запада. И магма, которая всё поглотит».

«…И не за что держаться…»

– Ты куда ведёшь нас? – спросил Рыжий.

Сержант молчал, никак не понимая, что значат эти слова.

– Я веду вас, – ответил он с трудом.

– Я не понял, Сержант, – окликнул Рыжий грубо. – Я тебе не верю, Сержант. Куда ты?

«Я ведь тоже люблю Родину, – думал Сержант, глядя в темноту и спотыкаясь. – Я страшно люблю свою землю. Я жутко и безнравственно её люблю, ничего… не жалея… Унижаясь и унижая… Но то, что расползается у меня под ногами, – это разве моя земля? Родина моя? Куда дели её, вы…»

Сержант достал фляжку, выпил последний глоток воды.

– Сержант, ты что молчишь? – спросил Самара, голос его дрожал.

И Витька сопел близко, заглядывая Сержанту в лицо.

Только Кряж стоял поодаль, уверенный и твёрдый.

– Да что вы ссыте, всё нормально, – ответил Вялый.

– Всё нормально, – повторил Сержант громко.

– Ты помнишь, куда идти? – спросил его Вялый.

– Да.

Он помнил и вывел своих, сквозь темноту, прямо к постройкам: метрах в ста от них бойцы присели на корточки.

База иногда постреливала. Редкие трассеры взрезали тьму и втыкались в крыши и стены построек.

Откуда-то близко ответила автоматная очередь, бойцам показалось, что стреляли по ним, все разом упали в песок руками, животами, лицами… но стреляли в другую сторону.

– Там стоит «козелок», – сказал Сержант. – Сейчас мы его заберём.

– Зачем? – спросил Рыжий.

– Домой поедем, – ответил Сержант. – Я отвезу тебя домой, Рыжий, – повторил Сержант зло.

Они поползли, иногда останавливаясь и прислушиваясь.

Сержант слизнул с камня солёное и перебирал на языке и зубах хрусткие песчинки.

В голове его не было ни единой мысли.

– …там ключа нет… если… ключа? – донеслось до него: Вялый шептал.

– Я заведу, – ответил Сержант. – Крышку… сниму… проводки… Я умею… Херня.

Метрах в двадцати залегли и лежали несколько минут, не шевелясь.

Кто-то засмеялся внутри построек.

И опять тихо.

– Кряж, – позвал Сержант. – Все сядут в салон, а ты – назад, в кандейку.

Кандейкой называли отделение позади сидений «козелка».

– Когда тронусь, влепи из граника… по ним.

Кряж кивнул.

– Ждите, – сказал Сержант всем и пополз.

Медленно, медленнее растущего цветка, он проползал последние метры до машины. Лёг у колеса, гладя шину, словно железный «козелок» был животным, которое могло напугаться.

Сержант привстал и, согнувшись, стараясь ступать тихо, обошёл машину.

Поискал ручку… вот она, ледяная… Поднял голову и посмотрел в окно, ожидая увидеть с той стороны прижавшиеся к стеклу сумасшедшие глаза. Никого не было, ничьих глаз.

Опустил ручку вниз и потянул дверь на себя.

Просунул голову в салон и скорей принюхался, чем пригляделся. Живым, спящим человеком там не пахло.

Пахло ушедшими чужими людьми, грязью, потом, порохом.

Сержант закинул ногу и, ухватив руль, перенёс всё тело в салон. Раскинулся на сиденье и даже закрыл глаза на секунду.

«Не думай», – попросил себя.

Провёл подслеповатой в тёмной машине рукой и дрогнул: вроде ключ.

Нагнулся: да, ключ. В замке зажигания. Не забрали.

«А на фиг им забирать ключ, кто тут украдет машину…»

И рация… Где рация? Вот рация.

В постройках снова захохотали: нелепым, дурным хохотом.

Сержант прислушался и вдруг подумал быстро: «Да они обдолбанные… Так смеются обдолбанные… Первым делом, наверное, аптеку в селе вскрыли…»

Ему было легко, легко и просто, и всё улеглось на свои места.

Он трогал руль, рычаг скоростей, педали, приноравливая себя к машине, чтоб ничего не спутать.

«И базу не штурмуют, – думал он, не торопя себя. – Блокировали. Своих ждут, надо понимать. Подкрепления. Зато наши, наверное, все целы. Не было ведь штурма. Хорошо. Будьте живы, мужики. Скоро прилетят вертушки. И будет чертям… будет им…»

Сержант перегнулся через сиденье и открыл дверь справа.

– Вялый! – позвал негромко.

Вялый влез в машину спокойно, как будто воровал её из гаража отца, а не…

– Не хлопайте дверями, – попросил остальных, когда Витька, Рыжий и Самара влезали на заднее сиденье.

– Херово, разворачиваться надо, – сказал Вялый. – Сможешь?

– Кряж на месте? – вместо ответа спросил Сержант.

– Да, – выдохнул Вялый, обернувшись.

– Поехали, – сказал Сержант, повернул ключ, включил свет.

В слепящих снопах дальних фар, в тридцати метрах стояло, шатаясь, бородатое, с автоматом на плече, мочилось на стену постройки. Его как будто качнуло от света. Он повернул голову, нисколько не удивляясь.

Долю секунды все смотрели на него из машины. Сержант уже заводил мотор.

– Э, кто там свет врубил? Озверели? – заорали в постройке дурным каким-то голосом, с акцентом, но по-русски.

Мотор завёлся со второго раза.

– За Родину, – сказал Сержант и включил первую. – За Сталина.

На второй, выдавив газ до предела, они вознесли на капот человека с автоматом, не успевшего ничего понять.

Сержант тут же врубил заднюю передачу, скатывая с капота костистое тело, и вылетел на площадку перед этим скотным двором. Бешено вращая руль, развернулся и помчал, сначала не видя дороги – подпрыгивая, рискуя ежесекундно заглохнуть, встать – и потом нежданно, по наитию, выехав на неё.