Владимир Маканин - Долгожители (сборник)
– В общем, да.
– Слава богу.
– Кажется, это будет неплохая поездка с возвращением по Волге на теплоходе, а я туда не подойду? – пусть со смехом, но все же спрашивает начотдела.
– Виктор Васильевич! Там нужен мальчик на побегушках, а не солидный и уважаемый начальник отдела, бог с вами! – Аглая Андреевна (погасила сигарету) еще кое-что ему объясняет. А потом звонит в отдел, где Вика, выспрашивая ее тоже на неделю, – там уж знают наперед.
Родионцев не спит. Картинки перед его глазами теряют в пестроте и на некоторое время приобретают логику поиска. Вот купе, вот Вика: она спит под стук вагонных колес. На своей нижней полке рядом всегдашний термос. Родионцев из желтого как бы переходит в синий полумрак соседнего купе, отыскивает и видит этого Санина (лицо условно) – юнец сладко спит, как спят те, для кого начинается новая жизнь, и неважно, что поезд тряский и мотающийся на стрелках: тем слаще. Аглая Андреевна спит, конечно, у себя дома, но тут своеобразная тонкость: она не в поезде и в то же время она с ними (Родионцев пытается представить ее спящую, а затем, как в мифах, мчащийся за поездом ее образ), – боготворила в молодости директора, любила, и, стало быть, не просто секретарь, не просто помощник в сложной и деловой текучке, а женщина, которая и по сей день не прощает, если кто-то скажет о нем плохо, которая служит ему, мужчине, и по сей день в том лучшем и еще не до конца изжитом смысле, как служили женщины в дохристианской, в дохрамовой древности, и, по-видимому, неважно, что у Сергея Леонидовича торчит и завис живот, что отечное лицо и склеротические жилы, – для нее он красив, как Спартак, как римский гладиатор, как греческий олимпийский бегун. Аглая Андреевна спит дома и спит счастливая прежде всего потому, что дело делается: поезд мчит, вагоны грохочут, а значит, и во сне она ему служит.
Когда Сергей Леонидович, то бишь директор «Техпроекта», совершает визит-наезд или, скажем, визит-наскок (тут разница), он едет не просто так, а, как говорили в старину, обуреваемый чувствами (деловыми, конечно), и при нем они двое, Родионцев и Вика, тоже взволнованные, тонизированные, в одежде нарядные и броские, чтобы внушать уважение уже с расстояния. Иногда с ними напористый юрист, и тогда их трое, а в параллель едет, скажем, человек из министерства, с ним еще человека четыре, – и вот все семеро, быстро и с полуслова понимая друг друга, организуют: поезд и прибытие на перроне, номера в гостинице и насыщенную программу (деловую днем, развлекательную вечером), поездки по окрестностям, встречи, собеседования, а иногда и прессу. С инспектируемым учреждением они сносятся заранее, а те и рады-радехоньки (полное доверие, к тому же ассигнования!) встретить их, хотя и тут непросто: побаиваясь свежего глаза, некоторые предпочитают побольше толковать об обедах и ужинах, да ведь когда же и пообедать с размахом, если не на выезде, но и дело зовет, и не засидишься, командуя штатом стенографисток, машинисток и прочей деловой обслугой.
«Нет-нет, обедаем на заводе – вернемся лишь к ужину, тогда только Сергей Леонидович вас примет. Однако не более пяти минут…»
Или:
«Нет-нет, опоздали: советую ловить Сергея Леонидовича на платформе, да-да, когда он будет садиться в вагон; поймите: день у него расписан до предела…»
Адъютантская причастность к сиянию, пусть чужому и отраженному, причастность к власти и к суете людей (к их расталкиванию туда-сюда, в союзе с желанием принять нужных и отмахнуться от назойливо-бесполезных) – все это было не только сутью его, Родионцева, и страстью, но и как бы ответом, почему он в жизни этой, в сущности недолгой, лишь пересчитывает какие-то заурядные сметы (на уровне новичка), почему он сидит в солидном экспериментальном отделе, где и получает зарплату, инженерным работником нимало не являясь. Впрочем, сметы он считал добросовестно и был вне упреков. Не затягивал. Не подводил. Так было проще.
Он не спит, он думает о том, что сильное впечатление именно как рана: не слышишь, когда получаешь, зато уж теперь болит! Заснуть не давая, в окружающей ночной комнатной тьме перед ним плывут те светлые солнечные квадраты на паркете приемной и та роза, что цветет в своем левом углу без устали (вглядываясь, он видит два новых бутона на сносях. Что за цветок, ей-богу?!), – он видит, как баба Даша, технический работник, старуха, вносит поднос с пузастыми цветными чайниками, а затем в повторе он сам, Митя Родионцев, лицом еще весь светлый и свитский, с плащом на руке и с портфелем, входит быстро вернувшийся, а Аглая Андреевна, красивая и чуть усталая, сидит в кресле, призакрыв глаза…
Многочасовой сон ему уже и не нужен, глаза бы хоть сомкнуть, но нет, пустое бдение затянулось, это ясно. Он встает и подходит к окну. Когда он вглядывается в темень и в ночную редкую россыпь московских окон, мелькает мысль-предположение – мысль, что причины нет и что промаха тоже никакого нет, – из хора мальчиков сам собой уходит или изгоняется ломающийся басок. Утратившего блеск – хотя бы за счет седины, за счет посеревших щек и морщин, – его, Родионцева, попросту выкинули, выбросили на лестничную клетку, как выбрасывают ненужный старый шарф или старую перчатку, а даже и не совсем старую, но уже снашивающуюся. Тогда, конечно, и Вику тоже скоро… разрозненные перчатки не носят.
Мысль не впуская, он произносит негромко:
– Нет…
Неожиданно ему становится больно, он берется рукой за грудь: небольшой спазм, вот ведь как. Он раскрывает пошире окно, распахивает – вот он весь перед Богом; в серенькой пижаме он стоит, вытягивая шею и заглатывая для успокоения холодный ночной воздух.
3
Приходится отказываться от некоторых привычек: купив у метро утром букетик цветов, Родионцев спохватился и довольно долго колебался, отдавать ли. Он было решил, что нет, отдавать не надо, но букетик уже в руках и кому же еще отдать, как не ей? Для начала Родионцев решается просто пройти мимо (там сейчас пусто и тихо, директора нет, стало быть, и приема нет), но как раз когда Родионцев пересекает пустую площадку недалеко от приемной, появляется вдруг Аглая Андреевна, и он, конечно, отдает ей маленький свежий букетик. Цветы вовсе не намек и вполне сойдут за остаточную его вежливость. «Вот…» – говорит Родионцев, слегка краснея. Аглая Андреевна, взяв цветы, молча кивает.
Отставленный шут, он сидит в отделе и тем именно занят, что колет себя словами: постаревший, мол, шут или же увеселитель, массовик-затейник, словцо за словцом подбирает он, чтобы далеко и уже навсегда задвинуть в прошлое такие полные блеска образы, как «человек свиты», или «референт», или «составитель докладов для директора» (всего лишь с точки зрения стилистики и правильного русского, а все-таки было, было!). Занятие на сейчас, слава богу, есть: он механически водит пером, перебеливает смету, а в голове тем временем уже до конца проясняется, что никто его не поймет и что, того более, они, окружающие, будут по-своему правы, шушукаясь за спиной оступившегося прилипалы и ловчилы (таков он теперь в их глазах): ах, бедный, он утратил званые чаепития, командировки и дармовые разъезды во все концы, а как же живем мы, люди простые и будничные, вкалывающие день за днем от отпуска до отпуска?
И, словно вызванная его же мыслями, по отделу проносится мелкая волна нелюбви и неприязни к нему, к Родионцеву, – пришло сообщение о непринятом отчете, время от времени такое бывает в их огромной комнате с четырнадцатью тесно сидящими сотрудниками. Каждый раз, как только по линии начальства что-то не ладится, они все потихоньку шипят за спиной Родионцева, считая, что это он, общаясь с Аглаей Андреевной, так или иначе ее информировал. В лицо не скажут, но за спиной непременно. Разумеется, когда Аглая Андреевна расспрашивала о том о сем (не только же о поездках говорить за чаем), Родионцев ей что-то рассказывал и о жизни отдела, а также людей, конечно, как-то характеризовал, но такое бывало редко и всегда неумышленно. Да и кому они нужны, с их простенькой жизнью, где самая крайняя провинность – запой или развод?
– …А надо, чтобы кое-кто поменьше языком болтал. Язык-то без костей! – доносится чей-то и будто бы в никуда брошенный возглас. (Сейчас и вовсе абсурдно, но в отделе, разумеется, продолжают вешать собак на Родионцева.) Родионцев молчит: человек говорлив до поры, пока не натыкается на главное.
Те, что в поезде, уже, вероятно, проехали Пензу, и впереди первая суета – в гостинице, где освобождается много номеров сразу: и люксы и на мелкоту тоже. Родионцев ловит себя на том, что ему интересно, затеют ли волгари переговоры на свежем воздухе. И прогуляют ли наших обратно на теплоходе? Увлекшийся, он прикидывает, легко ли выбить теплоход, и подсчитывает (фрахт плюс еда и питье, но минус билеты на поезд), во сколько это обойдется.
Когда с человеком случается неприятность, вариант беды, человек становится лучше и чище – и уж точно в глазах жены. В длительности раздумья его жены о случившемся есть хотя бы та хорошая сторона, что Галя как бы вновь рассмотрела его, Родионцева, и лишний раз нашла человеком замечательным и любви ее достойным (она романтична, ей это важно). Он не только не утратил в глазах жены то, что считается ценным и недробимым, но еще и выкреп. Отстраненный, он ведь не заискивал перед Аглаей Андреевной, не бегал.
