Иван Петров - Нарги. Социальная утопия
– Спасибо за информацию. Деньги передайте его родным, Вам это проще сделать, чем мне.
– Хорошо.
– Прощайте.
– Честь имею.
Что-то новое Гаджи увидел в глазах супруги. Это была отрешенность. Она достала ребенка из коляски и прижала к себе. Мальчик проснулся, но не закричал. Он с интересом смотрел вокруг. Весь путь до дома Нарги несла Расула на руках, Гаджи шел следом и ничего не спрашивал.
Любовь, незримая, но единственная реальная вдруг исчезла из жизни Нарги. И не просто исчезла, а была вырвана безвозвратно, с корнем. Втайне она мечтала и второго ребенка родить от Алексея – единственного порядочного мужчины из тех, близость с которыми была неизбежна. Он не отдавал ее в пользование другим, как Гаджи, и, как другие, не пользовался ею, а добросовестно исполнял свой долг – становился отцом. Он был честным, достойным уважения. И это уважение переросло за долгие месяцы беременности в безответное чувство, в то, которое доступно в мечтах каждой девушке, но мужчина-мечта встречается в жизни далеко не каждой.
Вечером пили чай. Эту традицию Нарги завела сразу, как вернулась домой после родов. Если не ребенок, что еще должно связывать людей, живущих вместе без любви? Ритуалы. Она старалась привыкнуть к мужу, как интерьеру собственной жизни. И вместе с тем давала возможность ему обмануться уважением любимой женщины.
– Гаджи, у Расула отец теперь только ты.
– А все остальные, кто брал тебя?
– Тех, кому ты меня отдавал, больше нет.
– Я не отдавал больше, чем ты отдавала сама. Давай уже не будем ссориться на эту тему. Мы все виноваты, и я не отрицаю это. Но сейчас мы живем дружно, почти как раньше. Надо беречь то, что осталось у нас.
– Осталось? У тебя остатки любви ко мне? Ты честен.
– Остатки лучше, чем ничего. И потом, у меня, что, выбор есть? С кем живу, того и люблю. И хорошо, что это хоть у меня осталось в нашей семье.
– Да, я очень признательна тебе. Ты настоящий мужчина. Живешь с использованной женщиной и воспитываешь чужого ребенка. Герой.
– Так все живут, кто пошел на это. Это не героизм, а моральная тяжесть.
– Ты не предполагал, что так будет?
– Нет, конечно. Ты не представляешь, что такое пламя ревности, оно даже ярче солнца любви. От него раны не заживают.
– Ничего, когда солнце гаснет, оно не тревожит раны. Мы сейчас снова друзья, и это очень хорошо, правильно в нашей ситуации. Мы можем начать сначала, хоть с нуля. Мне нужна только твоя любовь.
– Она есть еще.
– Мне нужна высокая любовь. Мне холодно очень, понимаешь? Меня надо отогреть.
– И что потом?
– Потом я рожу тебе сына, только твоего сына.
– Я никогда не буду делить твоих детей на своих и чужих. А ты сможешь меня полюбить снова?
– Конечно. Я ведь тебя однажды любила и помню, как красиво это.
– Нарги, мне очень тяжело жить. Все на работе знают, что моя жена родила не от меня. Да и пассажиры, а их сотни в день, смотрят так, что в глазах каждого то ли усмешка, то ли издевка, то ли жалость. Их, русских, не поймешь. С тобой говорят об одном, а о тебе совсем другое.
– Согласна. Они нехорошие люди. И в спину могут назвать женой рогоносца или еще похлеще.
– Вот-вот, и я о том же. Если выбился в люди и имеешь хорошую работу водителем общественного транспорта, значит, твоя жена спала со всем автобусом, а то и не с одним.
– Да, дома у нас другие люди. Милый, надо жить среди хороших людей. Это очень важно.
В последних словах Гаджи услышал тепло. Нарги давно не говорила с ним так. И если это была еще не любовь, то шаг к ней, и не маленький. Теперь он не слушал жену, а плыл по течению собственных мыслей. Оно несло его к берегу Светланы с ее еще более безумной, чем она сама, матерью. С абортом не выйдет, и придется находить с этими женщинами общий язык. И еще неизвестно, кого родит эта идиотка, жить с тремя дураками будет непосильной ношей на всю жизнь. И ради чего? Две или даже четыре жены у себя на родине – это нормально, но здесь, на чужбине, среди завистников и лицемеров – зачем? Конечно, жизнь с дурочкой дает возможность самоутвердиться за счет русской женщины, да еще и в московской квартире. Но зачем утверждаться за счет дебилов? Нарги не примет эту ситуацию, расценит как предательство и уедет с Расулом домой, в свою семью, и в селе о нем заговорят очень плохо. Будут думать, что он бросил жену с ребенком, а сам живет с московской бабой на всем готовом.
– Нарги, меня тут ничего не держит. Чужая родина отпускает легко. Мне ничего, кроме тебя, не надо.
– А Расул нужен?
– Расул – это часть тебя, как и ты – часть меня. Мне не порвать себя на части, это и не нужно.
Ночью мальчик спал беспокойно, и сон Нарги был разрублен на куски. Ей снился дом, цветущие горы, улыбки знакомых. Во сне была жизнь. Привычная и далекая одновременно. Потерянная. И еще там был запах, сложный, неповторимый. Москва пахнет иначе. Хоть и людей здесь очень много, но человеческого ничего нет. Летом – это раскаленный каменный мешок, где любой аромат становится бесцветным, а то и с примесью нечистот. Особенно в выходные дни, когда мусорные баки переполняются пищевыми отходами и смердят. В другие времена – лишь тлеет запах грязи, тянет сыростью, город накрывает тоска. Солнца мало, и от этого дни становятся совсем короткими. Жизнь как бы укорачивается. Ей захотелось домой. Желание вырваться из Москвы стало таким же нестерпимым, как у страдающего клаустрофобией, застрявшего в лифте.
Нарги еще не рассталась со сном, но Гаджи уже не спал. Он сидел возле нее на стуле и смотрел в сторону окна. Со стороны могло показаться, что мужчина провел у постели больной всю ночь. Его плечи были опущены, а пальцы скрещены между ног. Утро подсвечивало стекла, но птицы еще молчали. Это были минуты тишины, и большее, что можно услышать в это время, – лишь редкие звуки, означающие да или нет, которые понятны, не открывая глаз, или проснувшись на половину, а то и вовсе на четверть. Но голос Гаджи был таким же, как и вечером – спокойным и нежным.
– Наргиз, я не спал. Думал. Ты не против будешь вернуться домой?
Прошла минута, Нарги то ли еще не проснулась, то ли думала. Вначале ее брови передернулись в удивлении, затем они нахмурились, потом зубы прикусили нижнюю губу, но не сильно, и морщинки разгладились на лице. Женщина успокоилась. Она приняла решение.
– Я согласна. Я с тобой.
Глава 15
Алексей стоял у могилы Скворцова. Весна заканчивалась, кладбище зеленело, густая тень деревьев скрывала посетителей от жаркого дня. Он не помнил того боя. Но то, что удалось прочесть в интернете почти два года спустя, когда вернулись утраченные навыки, вызвало удивление. То ли капитан накрыл его собой, то ли капитана забросило взрывом, но так или иначе в живых никого, кроме Алексея не осталось. Скворцов, понимая, что попал в засаду, вызвал огонь на себя. «Грады» работали час, выжигая противника по периметру. В кишлаке не сохранилось ни одного дерева. Земля была удобрена телами и готовилась к зарождению новой жизни.
Алексей прислонил белые гвоздики к черному мрамору обелиска. Мама была рядом и поддерживала сына обеими руками. Фотографию для памятника взяли из личного дела капитана, на ней глаза командира выражали вину. Тем, кто знал его личную жизнь, это не показалось бы странным, но таких в Москве не было, а героев России хоронили только в столице.
– Вот, мама, он. Наш командир.
– Красивый и молодой совсем. Хорошо, что он в Москве, мы теперь часто к нему ходить будем.
– Да. Будем.
Они еще постояли. Помолчали. Алексею нужна была передышка перед обратной дорогой. Ходьба в протезе быстро утомляла. Наконец отправились в путь. Одиноко за оградой белел их букет. Пыльные после зимы и поздней весны, могилы темнели спокойно и не вызывали ни скорби, ни тревоги. Самые свежие – в венках и живых цветах. Но таких было немного. На этом кладбище почти не хоронили.
Вдруг Алексей боковым зрением поймал знакомый озорной взгляд и остановился. Он практически почувствовал его спиной. На памятнике в садовых ромашках застыло знакомое лицо. Это была Даша. Судя по дате смерти, ее не стало через месяц после рождения сына. Надпись на мраморе была лаконична: «Не прощаю себя». Единственная рука машинально потянулась к плечу, чтобы сорвать ремень автомата, которого, конечно, там не было. Алексей хотел застрелиться, не раздумывая.
Мама узнала фотографию. То же лицо, что и на их компьютере. Когда Алексей уходил в армию, на экране была уже другая заставка. После возвращения сына из госпиталя врачи рекомендовали для восстановления памяти и речи показывать ему старые фотографии, и она поместила это знакомое лицо на прежнем месте. Вышло так, что первыми словами сына стали «мама» и «Даша».
И вот теперь они стояли вдвоем у ее ограды и плакали, не глядя друг на друга. Какая-то внутренняя сила не позволяла им подойти ближе. Это была совесть.
