Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens
Короче говоря, на шестой день пути Мэн, обожравшийся святым духом, заметил на горизонте дым становища. Мэн знал, что это то самое становище, знал, что там живут те самые люди, и знал, что ему с ними делать. Как святой дух питал его все это время, так и божий промысел привел его к врагу. К тому же меч за опоясывавшей Мэна веревкой раскалился и вибрировал от нетерпения. Мэн въехал в становище. Племя кланялось седому Мэну, всем своим благостным видом напоминавшему пророка, который несет людям племени слово Божье.
«Ну что, бляди, – думал про себя Мэн, – вы думаете, что я принес вам мир. Нет, суки позорные, не мир я принес вам, а меч!»
– Элохим, о Элохим! – взревел Мэн.
– Элохим, о Элохим! – взревел конь.
– Элохим, о Элохим! – взревел меч. И вырвался на свободу.
Рубил меч головы врагов.
Топтал бледный конь тела врагов.
Железной рукой Мэн душил горла врагов.
Смерть оставляла за собой святая троица. Смерть и ничего, кроме смерти. Сами собой рушились шатры вражьего племени, сами собой падали на землю в предсмертных судорогах верблюды, ослы и кони вражьего племени. Неродившиеся младенцы выпрыгивали из разодранных чресл мертвых матерей и мгновенно чернели под палящим светом мечом Мэна. И скоро за спиной Мэна, его бледного коня и его меча остались только прах и тлен.
И только на пригорке оставался один шатер, у полога которого стояли две, единственные оставшиеся в живых обнаженные фигуры. Медленно направил Мэн коня к шатру, крепче сжал меч. И вот они стоят перед ним. Чернокожая рабыня его и сын его Измаил, сокращенно Старший, много лет назад изгнанный им, Мэном, вместе с матерью его Агарью. Спокойно ждал отца Измаил, прижимая правой рукой дрожащую Чернокожую рабыню. Опытным взглядом Мэн определил, что дрожит Чернокожая рабыня не только от страха за себя, но и от страха за то, что в ней. А в ней было семя Измаила, последние капли которого падали с обмягшего Измаилового члена.
– Ты, Старший, убил сына моего Младшего? – спросил Мэн Измаила.
– Я, – спокойно ответил Измаил.
– За что, Старший, ты лишил меня сына моего возлюбленного Младшего? – спросил Мэн Измаила.
– За то, – ответил Измаил, – что ты лишил меня отца. Какой мерой ты судил меня, такой и я судил тебя.
– Око за око, – сказал Мэн заповедь Господа и поднял меч. И сквозь сверканье меча увидел пустынную землю с горами, пустынями, лесами и реками. И на всей Земле стояли только Измаил, Чернокожая рабыня, фаршированная семенем Измаила, и пустой-пустой Мэн. Последние люди Земли.
– Что мне делать, Господи? – спросил Мэн Господа.
Бог вздохнул и сказал:
– Вот ты, Мэн, стоишь пред сыном твоим Измаилом, которого изгнал ты по повелению моему, пред сыном твоим Измаилом, который убил сына твоего Исаака. Вот Чернокожая рабыня твоя, которая носит семя Измаила в чреве своем. Вот Земля, на которой стоят всего три человека. А вот меч в руке твоей и конь бледный под седалищем твоим. Ничего не могу посоветовать тебе, Мэн. Много тысячелетий тому назад дал я тебе свободу выбора, но ты не воспользовался ей, а предпочел смирение. Передо мной, перед обстоятельствами, перед слабостями своими. И дар мой ты пустил по ветру.
– Я раб твой, Господи… – шептал Мэн, – я раб твой…
Но Бог только рассмеялся.
– На хрена мне, Мэн, всемогущему, рабы. К тому же венец творения не может быть рабом. Не может мой образ и подобие быть моим рабом. Такие дела…
И опустил Мэн плечи под тяжестью слов Господа, ослабли руки его, пал бледный конь, и положил Мэн меч на сухой песок, повернулся спиной к Измаилу и Чернокожей рабыне и пошел в пустыню. И не видел, как сын его Измаил, сокращенно Старший, поднял меч, подобрался к отцу и взмахнул мечом над головой отца своего, а потом уронил меч, упал на колени и заплакал. И повернулся Мэн к сыну своему Старшему, опустил старую руку свою на голову сына своего и тихо сказал:
– Не плачь, сынок, не надо… не надо… не надо…
* * *– Не надо! – захлебывался в слезах Мэн. – Не надо!
Он попытался было дернуться, но Блондин и Брюнет крепко держали его за руки.
– Не надо! – кричал Мэн, но седуксен по капле вливался в его вену, сокращая судороги, заливал мозг, разглаживал извилины, опускал разбухшие веки на багровые глазные яблоки.
Пустыня постепенно таяла, таяла Чернокожая рабыня, кормящая грудью младенца, сына Измаила, внука Мэна.
– Не надо… – в последний раз прошептал Мэн и заснул.
Он спал три дня. Медсестра по имени Валентина Ильинична каждые три часа будила его, давала таблетки. Мэн доползал до туалета, мочился и засыпал снова. Через три дня он проснулся, похлебал куриного бульона и посмотрел по телевизору схлест между лидерами партий тряхомудистов и гвоздеболов. С ироническим комментарием ведущего, симпатизирующего партии жопосранцев.
Постепенно он приходил в себя. Так, во всяком случае, говорил Добродушный. Но, как признавался потом Мэн, с его, мэнской, точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не совсем считал своим. А еще через две недели его повели в районный центр трезвости, где в течение трех минут Психотерапевт закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А ежели он выпьет, то всенепременно помрет.
«Хорошенькое дело, – размышлял Мэн, – эта милая пожилая дама дала мне в руки замечательную возможность: самому исчислить время оставшейся жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое».
Еще год Мэн жил жизнью, ел чего-то, строил сценарии, писал рассказы, в которых еврейский смех звучал сквозь еврейские слезы. Только смех становился все менее смешным, а слезы текли все более пресные, превращаясь в мутную, но тем не менее дистиллированную воду. Мэн спрашивал совета у Бога, регулярно посещая попеременно церковь, синагогу и мечеть. Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу тайно. Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно. Но как говорилось в старинной русской былине о Садко, «из жертвы, в море брошенной, не вышло ни…». Тогда Мэн собрал свой походный чемодан, взял гондонов дюжину и книгу Мопассана. Также он взял напитки спиртные, тройной одеколон и, чтоб царя порадовать, пердячий патефон. (Это всего лишь изящный эвфемизм.) На самом деле это был джин «Бифитер», напиток самодостаточный, не требующий аксессуаров, сопутствующих другим спиртным напиткам, искажающих чистый, целомудренный смысл алкоголя. И вот, дождавшись, когда Жена уехала на дачу, а дети, Старший и Младший, ушли предаться интеллектуальному разврату, Мэн лег на свой верный диван, налил стакан «Бифитера», неторопливо вытянул его, а стаканом шарахнул себя по голове.
В голове Мэна что-то екнуло, воздух в комнате задрожал, стали рушиться дома на картинах саратовского художника Ромы Мерцлина. Скукожился до ничего телевизор, книги стали улетать в будущую эпоху книгопечатания, обратно родились Сталлоне, Шварценеггер и прочая звездная шобла на видеокассетах, растаяли стены, Москва, Россия, исчезло абсолютно все. Кроме Мэна. Голый мохнатый Мэн лежал на песке у подножия простой деревянной лестницы, уходящей в небо.
И Мэн ступил на первую ступень лестницы.
– Ты вернулся, Мэн? – спросил его сверху знакомый голос Господа.
– Вернулся, Господи, – ползя вверх по ступеням, ответил Мэн.
По его лицу катился пот, чесалась небритая щека. Ноги, особенно левую, схватывала боль от облитерирующего атеросклероза (хотя он и был прооперирован). В правую ступню вонзилась заноза.
– Что же, Господи, лестница у тебя такая неухоженная? – недовольно про себя пробормотал Мэн.
Но Бог услышал.
– Ветры приходят, уходят, возвращаются на круги своя, потом снова приходят и уходят… Вот дощечки-то и поистрепались.
– Как же так, Господи, ведь сколько святых общались с тобой, поднимались по этой лестнице, и ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из них занозил ногу.
– Не я назначал святых, Мэн. Если бы они ко мне поднимались, ты бы не занозил ногу. А так – сам видишь…
Все вверх и вверх полз Мэн, и вот в ступенной бесконечности перед ним стали проступать грязно-мутные черты Господа. По его лицу катил пот, небритая щека чесалась, он потирал стянутую облитерирующим атеросклерозом левую ногу. Выглядел он довольно паскудно. Мэн даже пожалел его.
– Мы так давно знакомы с тобой, Господи, что мне не хотелось бы называть тебя так официально. У тебя есть какое-нибудь гражданское имя?
– Отчего ж нет, – слегка обиделся Бог. – Называй меня Мэн.
Тяжело пыхтя, Мэн наконец добрался до вершины лестницы и уселся рядом с утомленным от бесконечности Богом. Оба неровно, с эмфиземными всхлипами, дышали, втягивая иссохшими ртами прохладную дымку неба. Внизу лежала земля Израилева. По ней ползли бесчисленные кодлы людей, сотворимые Мэнами по образу и подобию их и происшедшие от Чернокожей рабыни и Измаила, сокращенно Старшего. Пустыня дышала жаром, с гор налетал прохладный ветерок, зимы сменялись веснами. Катился ворох войн, миров, прочих катаклизмов. Времена умирали и рождались в мучениях.
