Елена Вернер - Купальская ночь

– А правда, что в поселке дом культуры – бывшая церковь?

– Да. А парк Прясленский – это кладбище. Так что мы с тобою первый раз на кладбище целовались, – сделал страшное лицо Костя.

Да уж, такое Кате в голову как-то не приходило, хотя она и раньше слышала, что в советское время из прясленского кладбища сделали парк. Разбили клумбы и устроили танцы по выходным, а купола с церкви сняли, и колокол утопили в Юле напротив башни. Нашли его не так давно, когда Катя уже училась в школе. Теперь по выходным в ДК были торжественные регистрации браков, и это казалось ей символичным: там, где когда-то людей венчали, теперь все равно объявляли мужем и женой. И хотя ничто, кроме стен дома культуры, не помнило своего предназначения – оно было исполнено.

Костя вытряхнул из котелка раков, еще лениво перебирающих усами, и сходил к реке за водой. Вернулся, подвесил котелок над бойко потрескивающим костром, и поднял на Катю глаза:

– Хочешь узнать, что я сказал Жене после Купалы?

– Когда ты ходил к ней утром?

– Да.

Катя замялась:

– Не уверена, что хочу…

– Я пришел к ней, и сказал, что мы с нею расстаемся. Она спросила, почему. Я ответил, что встретил тебя, – его немигающий взгляд уперся в ее лицо, от которого отхлынула кровь. – И мы расстались.

Он дал ей время осмыслить сказанное и снова начать дышать.

– Так что понятно, почему она на тебя взъелась. И почему слухи про тебя распускает. Ты на нее не обижайся, она девчонка неплохая, просто… Сама понимаешь…

– Слухи? – Катя постаралась разыграть неведение. – Какие слухи?

Костя закусил губу, улыбаясь:

– А, так ты уже слышала… Мне Маркел сказал, он же мои глаза и уши по всему поселку. Все примечает, все слышит. Вот он и сказал, что Женя всем твердит про тебя… разные глупости.

– Ты же не думаешь, что это правда? – уточнила Катя, замерев.

– Я знаю, что это неправда. Но…

– Но? – похолодела она. Костя откровенно веселился:

– Ты вообще даже не думай об этом. Глупости! У меня были. В детстве пару раз, и в армии. Вши.

Так просто и весело он сказал это слово, что Катя не сразу нашлась.

– О, ну конечно, давай подольше поговорим об этом… – постаралась она сыронизировать.

– Брось. У кого не было вшей? – Костя развел руками. – И почему ты всегда делаешь такое лицо, будто на свете есть неприличные темы для разговора?

– Потому что они есть! Правда есть! Меня мама так научила…

– Значит, твоя мама неправа.

Катино терпение кончилось, и она вскочила на ноги:

– Все, пойду купаться.

Костя проводил ее смеющимся взглядом.

Когда она вернулась, по полянке плыл дразнящий запах укропа. Вода в котелке кипела ключом, и из нее торчали укропные стебли. Костя насвистывал песенку и один за другим бросал туда раков. Они розовели и умирали.

Катя вспомнила зарубленную Аленой курицу. Костя истолковал ее вздох по-совему:

– Это не излишество. Это еда, которую надо добыть и приготовить. Я добыл, я приготовил, мы съедим. В этом куда больше смысла, чем в «сникерсе»…

И Костя ловко разламывал раков и клал Кате в рот нежнейшие раковые шейки, а сам со вкусом обсасывал клешни, зубами выдавливая из них мясо. Он хрустел луком, пока Катя хихикала и мотала головой, отказываясь следовать его примеру. Костя уговорил ее, когда пригрозил не целовать ее весь оставшийся день из-за лукового запаха: из двух испытаний Катя выбрала более легкое, и, взяв самую маленькую луковку, засунула ее в рот и зажмурилась, жуя. Все было вовсе не так страшно, даже вкусно, и у поцелуев был теперь луковый привкус.

– Мы как грузчики… – хохотала она.

– А что ты имеешь против целующихся грузчиков? – мурлыкал Костя.

Они теряли счет времени, не желая оторваться друг от друга. Полено давно откатилось в сторону, они лежали на расстеленном по земле полотенце. И наступил момент, когда все изменилось. Внутри что-то так сильно, болезненно сжалось, что захотелось стонать. Катя что есть сил вцепилась в Костины плечи.

– Прикажи мне остановится, и я остановлюсь, – прошептал он ей, отрываясь от ее губ и глядя своими лунными, туманными глазами. Катя скользнула в этот туман:

– Не останавливайся.

Она и сама не поняла, почему так сказала. Только сама же и отшатнулась, испугавшись, как это прозвучало. С такой мольбой, так протяжно и глубоко.

На губах у Кости появилась лукавая улыбка. В его глазах она прочла, что он видит ее насквозь. И понимает все, о чем она подумала, и все смятение, которое ее охватило после этого. Маленькая, испуганная и неопытная.

– Не-а, – хмыкнул он, насмешничая не над ней, а над собой, и погрозил пальцем. – Ай-яй-яй…

Ласково щелкнул ее по носу, неуклюже перекатился подальше. А через минуту и вовсе встал и неторопливо направился к рощице.

Катя за ним не пошла. Внутри у нее все клокотало и плескалось, непонятное, пугающее. Звук, который она приняла за шелест ветра, оказался шумом в ее голове. «Я плохая…» – мелькнуло у нее. Она в отчаянии грызла губы. «Что он обо мне подумал… он обиделся что ли… не надо было…» Что «не надо было», она и сама не знала толком.

Все время, пока Костя прогуливался по рощице, Катя сгорала от стыда, неловкости и неуверенности. Она вспоминала и про Женю на пляже, и про день рождения, о котором ее никто не оповестил, и про Костины слова, сказанные им Жене наутро после купальской ночи. Последняя мысль согрела ее. Но тут же паникующий разум принялся подсовывать новые поводы для терзаний и переживаний. Катя обхватила голову руками, стараясь ни о чем не думать.

Костя вернулся в самом мирном состоянии духа, снова насвистывая под нос. Ему замечательно удавалось не терять спокойствия, когда Катя сходила с ума.

– Я пришел к тебе с десертом, – он протянул ей два лопуха на толстых красноватых черешках. – Это ревень. Это вкусно.

И, видя ее сомнение, перочинным ножиком быстро обрезал лист, тонкими ленточками серпантина счистил кожицу с черешка, и протянул один ей, вместе с куском рафинада в мелких соринках.

– Вприкуску.

Было сочно, кисло и сладко.

– Ты добытчик. Почти охотник, – заключила Катя.

– Скорее, собиратель. Но и палкой-копалкой не брезгую, когда надо.

Они провели на поляне еще пару часов, болтая, посмеиваясь и даже вздремнув. У Кости был дар прогонять ее неловкость и сомнения. Она не вспоминала о том, что тревожило ее, стоило ему отлучиться, и внутри у нее воцарился мир.

Пред самым отплытием Костя насобирал маленьких голубеньких незабудок и сплел из них браслет для Кати.

– Сегодня я должна дарить подарки… – смутилась она, вертя его по запястью. – Но в лесном быту я совершенно беспомощна.

– Ты и есть подарок. Моя беспомощная в лесном быту мавка.

Глава 7. Старые знакомцы

Митя пребывал в полном восторге. От путешествия на поезде. От всей деревенской живности, начиная с коров, о которых знал только из книг, и заканчивая индюками и диковинными цесарками и индоутками, о наличие в мире которых раньше даже не подозревал. Справедливости ради, Катерина тоже только недавно узнала, что индоутки не имеют никакого отношения ни к индюкам, ни к Индии. Митя был в восторге и от аистов, и от ужиков, что чертят зигзаги на реке, когда проплывают мимо, и от одичалого винограда: на нем как раз созрели дымчато-фиолетовые кисти, и под жесткой кожурой таился терпкий до ненатуральности вкус «изабеллы».

– Как будто «ментос»[8] виноградный, круто! – вынес вердикт сын. И в который раз Катерина вздохнула с облегчением: поездка пойдет Мите на пользу, хоть узнает, что за МКАДом тоже есть жизнь. Похоже, из них двоих по крайней мере он не испытывал тут напряжения – несмотря на отсутствие любимых компьютерных игр. Впечатлений хватило на целый день, так что Митя только к вечеру вспомнил что в кармане лежит смартфон, подаренный отцом.

Назавтра все-таки объявилась Настена и затащила Катерину в гости. Митя познакомился с младшим сыном Маркеловых, Веней, и тут же отправился на улицу с Вениными приятелями. А Катерина села пить чай со старыми знакомыми.

Маркел, в отличие от жены, почти не изменился, разве что немного наметилось пивное брюшко. Все такие же у него были плутовские глаза-жуки, стопроцентно мужские, оценивающие, но при этом и бесхитростные – непонятно, как удавалось это сочетать. При встрече он довольно неосторожно сгреб Катерину в объятия, чем заслужил неодобрительное пыхтение жены. Очевидно, Настена оказалась ревнива, но так же очевидно, что у нее были на то свои причины.

Катерина зря опасалась Маркеловых. Она еще не вполне осознала, как много воды утекло со времен той истории, и как повседневные мелкие дрязги и хлопоты оказались важнее самого драматичного перелома в ее жизни. Разговор вертелся вокруг происшествий в поселке, весеннего паводка, разрушившего плотину, работы Маркела, работы Настены, их недавнего ремонта и поездки на юбилей тети в Воронеж. Большей частью говорила Настена, от Катерины ей требовались только междометия, а Маркел и вовсе молчал, громко прихлебывая чай и надувая при этом щеки. Поминутно его взгляд останавливался на Катерине, выдавая какие-то сложные думы.