Александр Проханов - Время золотое
– Мы говорим представителям исполнительной власти: «Проведите честные выборы! И на смену вам придут те, кто имеет опыт руководства огромной страной. Те, кто строил великие заводы и университеты, выиграл самую страшную в истории войну, вывел человека в Космос! Посмотрите, во что вы превратили Россию! В обломок территории с вымирающим населением, у которого больше нет индустрии, армии и науки!» Мы, коммунисты, готовы поддержать Градобоева, войти в правительство. У нас есть команда. Есть опытные экономисты, политики, деятели культуры. Мы готовы немедленно начать восстановление страны!
Ему в ответ кричали «ура», размахивали полотнищами, пускали вверх розовые и красные шарики. Мумакин упивался, его принимала площадь, видела в нем борца за свободу. Он выдержал испытание, сохранил партию, уберег ее от смертельных ударов. Его компромиссы оборачиваются ослепительным успехом. Власть, которой его пугали, которую у него отнимали, теперь падает ему в руки, как созревшее румяное яблоко.
Мумакин выбросил вперед кулак с зажатой шапкой, застыл, как бронзовое изваяние. Красные флаги бушевали, как паруса, и с разных концов площади неслось восхищенное: «Союз! Союз!»
Елена, в своей негреющей норковой шубке, смотрела из-за кулис на площадь. Сгущались сумерки, толпа напоминала мостовую, вымощенную головами. Когда начинался рев, Елене казалось, что к ее телу прижимают раскаленный морозом шкворень, она задыхалась, сердце останавливалось. Она видела Градобоева. Возбужденный и яростный, он готовился к броску, окутанный паром, в мохнатой шубе, как поднявшийся из берлоги медведь. Видела Бекетова, который в куртке, отороченной мехом, зачарованно смотрел на площадь. Казалось, что-то считал, измерял, как вулканолог у края кратера. Ей было невыносимо. Оба они делали ее жизнь ужасной. Оба влекли к себе, и оба отталкивали. Обоим она лгала, и оба не хотели замечать ее лжи. Обоим она служила, уверяя себя, что служит великим целям, и ради этих целей, ради пленительной Русской Победы должна терпеть унижения. Но эта ложь обесценивала служение. Ей хотелось убежать с этой трибуны, чтобы не видеть разрумяненного, яростного Градобоева, бледного, шепчущего Бекетова. Скрыться, чтобы избегнуть несчастья. Она не понимала смысла произносимых речей, но, когда площадь, вымощенная головами, взрывалась ревом, ей казалось, что из недр площади вырывается то один, то другой булыжник, бьет в нее и ее побивают камнями.
Выступал Лангустов, в черной кожаной куртке, в фуражке, с бородкой и в миниатюрных очках. Его маленькое морщинистое лицо пребывало в мерцающем пятне света, который направляли на него телегруппы, расположившиеся у основания трибуны. Еще несколько корреспондентов и репортеров направили на него объективы. Он знал о телегруппах, о журналистах из «Либерасьон» и «Пари матч» и позировал. То делал энергичный шаг вперед, салютуя сжатым кулаком. То резко оборачивался в профиль, замирая, позволяя сделать эффектный кадр. То застывал, прижимая руки к бедрам, как солдат в почетном карауле.
– Вся эта власть, этот ужасный Кремль – всего лишь тухлое яйцо, в котором давно сдох птенец. Разбейте это яйцо, и из него потечет зловонная жижа, выпадет уродец с головой Чегоданова. Не нужно бояться власти! Не нужно бояться могилы, которая зовется кремлевской властью! Власть существует, пока существует наш страх. Возьмем в руки ремни с пряжками и велосипедные цепи и пойдем на ОМОН. И он, видя наши волчьи улыбки, наши веселые звериные глаза, разбежится. Революцию делают герои. Вы – герои, избранники свободы. «Свобода! – говорю я вам. – Свобода или смерть». Мы, не боящиеся смерти, делаем историю России. Мы, избранники свободы, пишем великолепную книгу войны. «Свобода или смерть!»
Он дергал кулаком, словно бил в колокол. Его сторонники, одетые в кожанки, были похожи на черных жуков в блестящих хитинах. На красных, с белым кругом знаменах трепетали чуткие черные пауки. Знамена наклонялись в сторону вождя, и множество восхищенных голосов вторило: «Свобода! Свобода!.. Смерть! Смерть!»
Бекетов, прячась под меховой капюшон, неотрывно смотрел на площадь, на ее конвульсии, на вздутия и впадины, выбросы и всплески энергий. Соизмерял с этими выбросами слова ораторов, их политические воззрения, остроту или затуманенность смыслов. Площадь казалась ему громадной машиной, которую он сконструировал. Могучим реактором, которым управлял. Двигал графитовые стержни, замедляя или убыстряя реакцию. Контролировал уровни радиации, балансируя у красной отметки. Измерял температуру раскаленного пара. Силу тока на клеммах генератора. Он использовал топливо людской ненависти и обожания, переводил ее в социальную энергию протеста, воздействовал этой энергией на электоральные предпочтения, политические симпатии, будущие результаты выборов. Он проводил эксперимент, последствия которого были до конца не ясны. Он увеличивал мощность реакции, не зная допустимый предел. Управлял множеством факторов, не зная, какой из них главный. Страстная воля Градобоева или осторожное лавирование Мумакина. Революционное безумие Лангустова или социальный страх, живущий в сознании людей. Он сознавал, что поступает вероломно и гадко по отношению к Елене, использует ее вспыхнувшее чувство. Но это вероломство было оправдано громадным риском, которому он подвергал государство. Все, выступавшие на митинге, все, наполнявшие площадь, и он сам, измеряющий социальную энергию митинга, и Елена с несчастным лицом, и Чегоданов, наблюдавший митинг перед монитором, – все они были топливом громадного реактора, толкавшего вперед русскую историю.
Бекетов видел, как в сумерках мерцает на площади множество вспышек, и ему казалось, что это искрят проложенные в толпе провода.
Выступал Шахес. Маленький, круглый, в колючей шубе, он был похож на смешного ежа, вставшего на задние лапки. Водил по сторонам чутким носиком, словно принюхивался, чем пахнет окутанная дымкой толпа. В его пальчиках трепетал замусоленный червячок.
– Мы собрались здесь, чтобы заявить во всеуслышание: «Соблюдайте права человека! Соблюдайте гражданские права! Нет ксенофобии! Нет неправым судам! Свободу политическим заключенным!»
Шахес прокричал все это в микрофон и замер, испугавшись собственных слов. Стал пугливо оглядывать площадь, не протискиваются ли к трибуне молодцы из ОМОНа, не летят ли в его сторону яйца, брошенные нацистами. Червячок в его пальцах испуганно замер. Но никто не протискивался, ничто не летело. Площадь одобрительно рокотала, развевались радужные флаги геев, вздымались транспаранты правозащитников. Шахес осмелел:
– Пусть меня услышит кандидат в президенты Чегоданов. Пусть меня услышат лидеры европейских государств. Пусть меня услышит президент Соединенных Штатов. Мы, русские, хотим жить в цивилизованной стране. Это наш выбор!
Шахес, при мысли, что его слова слышат сейчас в Кремле, на Капитолийском холме, в Берлине, Париже и Лондоне, так разволновался, что язык его стал отчаянно вращаться. Мысли обгоняли слова, он проглатывал согласные, грассировал. Его речь превратилась в стрекот, свист, щебет, и в этом птичьем треске можно было с трудом разобрать: «Ходорковский», «Магнитский», «Политковская». А когда он выговорился, иссяк и напоследок вновь обрел дар человеческой речи, только и мог что выкрикнуть:
– Господа, мы же люди! – Он поднес к губам своего загадочного червячка, словно собирался его съесть. Раздумал и убежал в глубь трибуны.
И площадь скандировала:
– Люди! Люди!
Выступали представители творческой интеллигенции.
Художник Скороходов, который выскочил на трибуну в птичьем оперении, в маске Чегоданова. Он подпрыгивал, хлопал себя по бедрам, изображал полет, тонко выкрикивая:
– Чегоданов, стань птицей! Улетай туда, где раки зимуют! Счастливого полета!
Следом слово получил писатель Лупашко. Он вынес на сцену эмалированный таз. Лил в него клейкую жижу. Кидал обрывки газет. Смахивал с тарелки пищевые объедки. Плюнул и крикнул:
– Чегоданов, разве ты президент? – В тазу зашипело, заискрилось, и поднялось мутное облако дыма. Лупашко кланялся, как факир. Площадь в восторге ревела.
Завершал митинг Градобоев. В распахнутой шубе, с заиндевелыми волосами, вырвался на край трибуны, подняв вверх сжатый кулак. Словно командир, поднимающий в атаку солдат. Грудь навстречу пулям. Офицерский ТТ в кулаке. Крик, переходящий в певучий, торжествующий вопль:
– На нашей стороне правда! На нашей стороне русский народ! На нашей стороне Господь Бог!
Площадь неистово ревела. Он был ее кумир, ее божество. Он повелевал ею. Мог приказать, и она окаменеет. Мог вытянуть перст указующий, и она вся с гулом помчится туда, куда он указал. Мог огненным взглядом, как небесным лучом, ужалить, воспламенить, и она вся превратится в бушующий пожар.
Градобоев жег ее глазами, стремился запалить черное варево, страстно желал, умолял, чтобы среди черных голов вспыхнул огонь. И вдруг там, где летал его жгучий взгляд, над толпой взлетело узкое пламя. Возник человек, бегущий по головам. На нем было оранжевое облачение, красный колпак шута. На загривке бушевало рыжее пламя. Он беззвучно кричал, гримасничал, поливал себя из пластмассовой бутылки прозрачной жидкостью, которая воспламенялась, и он, как жуткий факел, скакал по головам и кривлялся. Провалился вниз, в толпу, исчез в черной гуще, и оттуда, куда он канул, поднимался дым.
