Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй
Так и не вспомнив ничего, Алексей подтянулся руками за валежину, совсем вылез из своей берлоги. Хотел встать, но левая нога его не слушалась. Он упал, поднялся на колени, еще раз попробовал встать и снова упал лицом в снег. Левая нога его больше не слушалась. Стоя на четвереньках, он поглядел вдоль деревенской улицы: далеко в конце ее светились огни в двух домах да ярко горели большие окна самого ближнего дома; высокие окна этого дома горели, казалось, так близко и за ними чувствовалось такое тепло и такое тихое счастье… Алексей пополз вперед, к этому дому, широкая борозда оставалась за ним на голубом снегу. Когда он дополз до штакетного забора, окружающего дом, в ноздри ему ударил крепкий запах лекарств. «Что же я видел в этом дворе? Что? Женщина… женщина в белом халате… Пахнет лекарствами… Больница! Больница…»
Задыхаясь, он полз в раскрытую настежь калитку. По затоптанным намерзлым деревянным ступеням крыльца он залез к двери. Здесь пахло лекарствами уже так сильно, что этот запах словно прошел сквозь все тело Алексея, наполняя его непонятной, дикой радостью… «Почему, почему она в маскхалате?» – подумал Алексей, теряя сознание.
XXXIIЭту больницу построили совсем недавно, в начале лета. Раньше в здешней деревне был лишь фельдшерский пункт. Больницей деревня и более мелкие окрестные поселения были обязаны ее единственному и главному врачу Афанасию Ивановичу Каргину.
Афанасий Иванович родился и вырос в этой сибирской деревне. Когда грянула революция, ему было семнадцать лет. В восемнадцатом году он уже вместе с отцом ушел в партизаны воевать за Советскую власть. Отца вскоре убили в бою, а он, Афанасий, благодаря своей лихости, сметливости, бесстрашию и святой преданности делу революции быстро выдвинулся в командиры, в Гражданскую вой ну водил довольно большой отряд и прославился на всю область.
В 1924 году оставил Афанасий дома мать и пятнадцатилетнюю сестренку Полю и поехал в Москву учиться на врача. На третьем курсе института получил он из дому письмо от сестры, что она «вышла замуж за хорошего человека, тети Маши Ершихи сына – Ваську. Ты его, может, и не помнишь, он тогда маленький был».
Через год сестра прислала еще один листок каракулей, сообщавший о том, что мать их умерла от простуды перед самой Пасхой.
К концу учебы Афанасий Иванович женился на своей сокурснице, изящной черноглазой девушке с пушистыми каштаново-рыжими волосами.
Женился он по большой любви, и эта его любовь с годами супружеской жизни не утихала, пламя ее становилось все чище и ровнее.
По окончании института они жили и работали в старинном областном русском городе.
Война разлучила их. Он ушел на фронт добровольно. Город оккупировали немцы.
* * *– Манки, товарищ подполковник, Афанась Иванович, манночки! – Госпитальная повариха тетя Феня, высоко подняв над головою белый узелок, ловко пробилась среди больных, санитарок, медсестер и врачей, заполнивших узкий длинный кабинет ведущего хирурга госпиталя, к желтым кожаным чемоданам, которые стояли раскрытые на столе в дальнем углу комнаты. – Манки, манночки! – звонко и радостно приговаривала повариха. – Манночки! Как они ее там поедят в охотку, кашку манную! Может, маленькие уже и на вкус ее забыли под этими гадами ползучими!
– Не возьму! – смущенно отстранил узелок высокий, неловко ссутулившийся над чемоданами подполковник. – Нельзя, не возьму!
– И не стыдно вам, Афанась Иванович! – поняла его мысли повариха. – Не думай, что от больных отрываю, это моя, пайковая.
– Да и класть-то некуда! – попробовал было еще сопротивляться подполковник, загораживая чемоданы своими длинными руками.
– Э-э! Покласть мы найдем куда! – прошмыгнула у него под рукой тетя Феня. – Да кто же это понапихал так! – всплеснула она пухлыми розоватыми ладонями. – Все без разбору, ай-я-яй! Вещи отдельно надо, продукты отдельно, а тут ай-я-яй! – И тетя Феня стала сноровисто укладывать чемоданы заново.
Весь этот вечер накануне его отъезда врачи, медсестры, санитарки, больные – все несли ему свои подарки, у кого что нашлось для его четырех дочек. Уходя на фронт, оставил Афанасий Иванович дома жену и четырех дочерей – Катю, Таню, Наташу и Любу. Старшей, Кате, было одиннадцать лет, а младшая, Любаша, родилась в апреле сорок первого. Почти три года не получал он о своей семье никаких известий. Месяц тому назад наши войска освободили город от немцев. И вот сейчас, в начале марта 1943 года, Афанасий Иванович выхлопотал краткосрочный отпуск и завтра уезжал домой.
За полчаса перед отбоем Афанасий Иванович, поборов непривычное для него чувство смущения, выпроводил всех из своего кабинета. С обычным своим суровым лицом он обошел все палаты, коротко, от дверей, благодарил за подарки дочкам и прощался. Раненые желали ему доброй дороги и счастливой встречи.
Лихорадка ожидания не давала ему уснуть всю ночь. Накинув на плечи байковое одеяло, он подолгу стоял у окошка, от которого веяло холодом, глядел на неоглядные, белеющие в сумраке поля, туда, где за этими заснеженными полями был его дом. Одну за другой, до тошноты, курил папиросы, они часто гасли, и спички то и дело освещали его тяжелый, чуть раздвоенный подбородок, крупный нос, темные глаза под широкими густыми бровями. Прикуривая, Афанасий Иванович радостно думал о том, что если папироски гаснут, значит, вспоминают его, ждут!
С половины седьмого утра он уже прохаживался возле своих чемоданов у подъезда госпиталя. Ровно в семь, как и было ему обещано, новенький «виллис» лихо вывернул из-за угла. Афанасий Иванович уже положил в машину оба чемодана и, открыв переднюю дверцу, пригнулся, чтобы сесть самому, как все, кто вышел на крыльцо его провожать, закричали разом, чтобы он подождал. По еще полутемной улице, широко разбрасывая костыли, прыгал одноногий Алешка-портной. (Ногу ампутировал ему Афанасий Иванович. Выписавшись из госпиталя, Алешка женился на овдовевшей молодой учительнице и так и остался в этом городке.)
– Товарищ подполковник! Вот! Вот вашим дочкам! – допрыгав, выпалил Алешка, вынимая из-за полы стеганки куклу. Всю ночь Алешка шил эту куклу. Волосы для нее дала от своей русой косы его жена.
– Спасибо, Алеша! – крепко притиснул его к себе Афанасий Иванович и поцеловал в гладкую, еще не знающую бритвы щеку. – Спасибо!
Сев в машину, улыбаясь всем, Афанасий Иванович поднял на прощание руку. Машина рванулась с места и быстро покатила по улице в белые, еще скрытые утренним туманом поля, к железнодорожной станции.
Шесть суток добирался он до своего города – на поездах, на попутных машинах, пешком, в одном месте даже на танке, на холодной броне, километров тридцать проехал. Если бы не чемоданы, которые его сильно сковывали, он бы добрался быстрее.
В город он приехал утром на поезде. Когда Афанасий Иванович сошел на перрон неразрушенного вокзала, нервы его, казалось, звенели от напряжения. Вокзал был почти такой же, как и прежде, только на выходе бросились в глаза таблички: «Выход в город» было привычно написано на одной; «Ausgang in der Stadt» зловеще указывала вторая, правда, уже крепко помятая и полуоторванная. Поравнявшись с этой второй табличкой, Афанасий Иванович не удержался, поставил чемоданы, оторвал к черту эту жестяную табличку, бросил ее под ноги.
Он жил на Вокзальной, это была лучшая улица города, самые красивые дома стояли здесь раньше. А теперь на месте многих из них торчали черные остовы. Черным остовом стоял и его дом, он увидал это сразу, в первую же секунду, как повернул с площади на свою Вокзальную улицу. Словно что-то толкнуло в спину Афанасия Ивановича, и он побежал…
Дом, в котором он так счастливо жил до войны, где в светлой квартире по паркетным дощечкам учились ходить его девочки, был разрушен и черен. Вбежав в развалины, в свой первый подъезд, он хотел вытереть пот, застилавший ему глаза, и вдруг увидел, что руки его заняты чемоданами, и он отбросил чемоданы так же механически, как привык отбрасывать перчатки после операции. Желтые трофейные чемоданы, сгребая с пола снег, отлетели к закопченной стене.
Над головою Афанасия Ивановича сквозило серое мартовское небо. И как будто бы с неба, скрученные, заметенные снегом, странно свисали на дно этого черного колодца лестничные марши. Задыхаясь, оставив чемоданы в развалинах, он побежал в поликлинику, в которой работала перед войной его жена. Здесь люди все были новые, ему незнакомые, и только гардеробщица, совсем уже старенькая, с глазами светлыми, почти белыми и плоскими, верно, от многих слез, только она вспомнила Татьяну Дмитриевну.
– Татьяна Дмитриевна! Да-да, очень хорошая женщина была. Терапевт. Деток четверо было. Еще в первую осень, сынок… Еще в первую…
Он не поверил, выбежал вон и, задыхаясь, бросился назад, к развалинам. Но развалины были пусты. Тогда он пошел в соседний целый дом и стал расспрашивать всех, кого заставал, о том, как это случилось. Многие не помнили и не знали, потому что перешли в этот дом уже после освобождения, а редкие старожилы говорили одинаково:
