Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)

Юлия Валерьевна замолчала, ждет вопросы. Она сегодня волосы сделала по-другому: не наверх, как обычно, а набок пробор и чуть завила. Или просто начесала. Нет, завила. Ей хорошо. Светлая волна. Свои, кажется, не красит. Интересно, это она для Мити старается или у нее кто-то есть? Может, кто-то на работе, в больнице. Или она как я – предпочитает незнакомцев? Случайных прохожих. Встретилась и забыла. Мы странно встретились и странно разошлись…

У моего мужа нет вопросов: он смотрит на меня, но мимо. О чем он думает? Я всегда знала, а теперь не знаю. Я привыкла ловить его настроения, чувствовать эмоции; это профессиональное – чувствовать партнера. Настроиться на него. Любая женщина может, сцена просто развивает это умение. Сейчас не чувствую – он далеко. Выпал из эпизода.

Жду. Юлия тоже ждет. Пауза. Зритель ждет. Митя все-таки актер, он почувствовал провал по ритму: его реплика, а он молчит.

Взглянул на Юлию Валерьевну, потом на меня, отыгрывает эмоцию:

– А когда… когда… – не знает, что сказать, не помнит текст. Ему нечего спросить, ему про меня не интересно. Собрался, импровизация: – Юлия Валерьевна, а когда эту трубку вынут?

Юлия Валерьевна улыбается: змея, виден кончик языка между зубов. Как жало. Как обещание: я тебя ужалю, и будет хорошо. Хорошо, как после укола: она же доктор.

– Дмитрий Алексеевич, – голова чуть набок, волосы упали на один глаз, оттого лицо не такое строгое – видишь я не такая уж и строгая со мной мож но попробовать я не такая как кажусь , – вы должны понять: мы не ожидаем никаких кардинальных изменений в состоянии больной. Я вам уже ранее говорила, что диффузные поражения головного мозга, как правило, сопровождаются непреходящим вегетативным состоянием и имеют плохой прогноз для восстановления сознания. После первых трех месяцев шансы к выздоровлению прогрессивно уменьшаются. В настоящее время больная не может самостоятельно дышать без респираторной поддержки и, по нашим прогнозам, будет нуждаться в искусственной вентиляции легких и дальше.

Она смотрит на Митю, пытаясь заглянуть в его красивые серые глаза – понимает ли он? Понимает ли до конца? Митя, Митя, мой лучший мужчина, лучше не было. Самцы были получше, а мужчины лучше его не было. Только он теперь на меня не смотрит. Он смотрит на Юлию Валерьевну.

– Дмитрий Алексеевич… – Я вижу, как она дотрагивается до его рукава. Подождала – почувствовать, не против ли он, – и оставила руку. Ее белый халат на сгибе его локтя. Хорошо для крупного кадра. – Дмитрий Алексеевич, больная – невосстановима. Она – в настоящее время – сохранна, но невосстановима. Мы, – кто это мы? – не ожидаем реабилитации, даже частичной. Вы должны хорошо обдумать ситуацию и принять решение о дальнейшем содержании вашей супруги.

ЮНИС. Как вы сегодня хороши, Бланш. Ну разве она у нас не красавица?

Это перед тем, как они сдали Бланш в психиатрическую лечебницу. Вот-вот придут врач и надзирательница, а Бланш ожидает своего придуманного спасителя, техасского миллионера: он приедет и увезет ее из кошмара реальности. Он уже в дверях.

ЮНИС (возвращается, весело) . Там кто-то пришел за Бланш. БЛАНШ. За мной?.. Это тот джентльмен из Далласа, которого я ожидала?

Точно, он и есть. Тот самый. Только со смирительной рубашкой.

– Что значит – о дальнейшем содержании? – спрашивает Митя. – В каком смысле?

Пауза. Юлия Валерьевна выдерживает паузу – собирает внимание. Зритель в ожидании. Хорошо бы ее подсветить, для эффекта.

– Клинически мы для больной ничего сделать не в состоянии. – Снова замолкает, дает реплике пожить, утвердиться, чтобы слова стали фактом. – Мы можем – после постоперационного восстановления, конечно, – выписать вашу супругу домой, где вы должны будете обеспечить ей надлежащий медицинский уход, если у вас имеется такая возможность.

Замолчала.

Митина реплика.

Смотрит на меня, потом на партнершу:

– Домой? В таком состоянии? Кто же за ней будет ухаживать?

Растерян. Испуган. Не хочет меня забирать. Не может. Не заберет.

– Я вас прекрасно понимаю, Дмитрий Алексеевич, – снова положила руку на локоть, чуть-чуть погладила по плечу: ободряет. Дает понять: я с вами, я вас понимаю, вам ведь сейчас нужна женщина, которая вас понимает, – это я. – Больной потребуется квалифицированный медицинский уход, скорее всего до конца жизни. Вы должны подумать, можете ли вы такой уход обеспечить.

Митя отвернулся. Не могу видеть его лицо. Вдруг совсем пропал из поля зрения. Куда он делся? А, он сел на стул.

Юлия Валерьевна стоит рядом, ждет. В палате стало больше света, словно подлили белого на потолок. У меня закрываются глаза – спать. Я теперь часто засыпаю днем. Может быть, от лекарств? Зато нет боли в горле.

Сквозь пелену – голос Мити.

Оправдывается:

– Я не смогу обеспечить такой уход. Я работаю, у меня ребенок.

У него ребенок. А у меня, значит, нет ребенка. Я теперь не имею на него права. Спать, спать.

Женский голос – теряется, обрывками – то тише, то громче:

– Нужно решить, что лучше для больной. Мы должны действовать в ее интересах. Вы как ближайший родственник имеете право…

10

Мне пятнадцать – я очень красивая. Бабушка говорит – вылитая Марианна Вертинская. Я не знаю, кто она, но приятно. Мои глаза наконец стали определенного цвета – каре-медового. Раньше цвет глаз менялся каждый год – от крыжовника до бронзы. Я совсем взрослая: этим летом дважды делала педикюр.

Мальчики в школе не подходят, боятся. Чего боятся? Я как другие, только одинокая. У всех девочек кто-то есть, у меня – никого. Но все думают, что у меня роман за романом, причем со взрослыми, один из них даже женат. Я молчу, улыбаюсь, делаю глаза. Не признаваться же этим дурам, что у меня никого нет.

Все девочки в классе врут, что у них уже был секс. Я тоже вру. Рассказываю, как летом ездила к маме в Малайзию и там с одним иностранцем. Красивый – копия Антонио Бандерас. Познакомились на пляже. Он – местный принц и еще занимается бизнесом. Хотел жениться – у них можно с тринадцати лет. Приехал к моим родителям на огромной белой машине, и они меня заперли в посольстве – боялись скандала с его отцом, королем Малайзии. Ко мне – чтоб не украли – приставили охранять специального агента – высокий, блондин, совсем другой, но тоже в меня влюбился и хотел бросить семью. Охранял меня ночью, и у нас с ним все было. Но потом я отказалась: Вадим, у тебя ребенок, нам лучше перестать встречаться (эту фразу я украла из мексиканского сериала, только там был не Вадим и они все равно продолжали встречаться). Он грозил покончить с собой, мама узнала, и меня услали в Москву. Он теперь мне звонит из Малайзии каждый вечер.

Девочки ругают: Дура Бельская сказала бы что залетела сейчас бы уже брак оформила с разрешения родителей у нас в подъезде одна девчонка так замуж вышла.

Молчу. Обдумываю.

Потом тихо, почти шепотом:

– Вообще-то я про него не могу рассказывать – он на секретной работе.

На самом деле я все лето просидела дома, на Покровском, только два раза мы с бабушкой ездили на старую дачу – навещать Лиховидько. Он совсем больной, плохо говорит, но нам радовался: он думал, что я – его внучка Кира. Бабушка сказала, что Кира – старше меня на пять лет – бросила институт и стала проституткой. Я ее помню по даче – так себе, только ноги длинные, а сама – никакая. Кому она нужна, за деньги? Вокруг полно красивых девочек, которые готовы бесплатно. Я сама готова. Мужчин не поймешь.

В Малайзию я так и не ездила: мама обещала купить билет и забрать к себе на все лето, но у них с Антоном что-то не получилось. Или денег пожалели. Она очень расстроилась и плакала, просила ее простить: Ланочка Ланочка дочка прости прости меня прости что мало с тобою была . Мама плачет, целует мне руки. Почему она плачет? Откуда она? Ее не было в палате. Открываю глаза.

Мама хорошо выглядит: загорелая, молодая, бабушкина фигура, но выше. Мы обе красавицы. Это у нас от дедушки Теодориди. Бабушка Вера была не такая уж красивая, но с идеальной фигурой. Чуть бы повыше – и на подиум.

Мама не накрашена, одета по-летнему. Неужели уже лето? Может быть, она приехала, чтобы забрать меня в Малайзию? Хотя они с Антоном теперь на Сейшелах, он – посол. Все равно, там тоже тепло. Я уже купила летние платья, новая коллекция, одно совсем открытое, не помню цвет. Что-то яркое, мне хорошо.

Почему она не приходила раньше? Или приходила? Не помню. Я стала все хуже помнить близкое прошлое, словно оно подернуто дымкой, как тающий туман, и мир сквозь него кусками, обрывками, не разберешь, когда что случилось и случилось ли.