Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио
– Что же делать вашему пожизненному президенту, чтобы упредить смуту? Натягивая поводья, ещё и закрутить поскорее гайки?
– Как можно закрутить гайки? Резьба сорвана.
– А если грохнутся цены на нефть?
– Будем чесать затылки, то есть – репу…
– И что же спасёт Россию?
– Вопрос, как всегда, открыт.
– Спасибо, господа-полемисты, за искромётный и при этом просветительский, в меру нашего понимания, скетч! Но скажите-ка лучше, дорогой и осведомлённый гость с Востока, что серьёзно тревожит вас на Западе, в объединённой Европе? Финансы?
– Финансы, как и заведено от века, поют романсы, но – всё заунывней поют… И это лишь прискорбная монетарная прелюдия.
– Чего?
– Грядущего цивилизационного распада, полной утраты христианской идентичности.
Аплодисменты, гул.
– Есть ли исторические шансы предотвратить деградацию и распад?
– Боюсь, нет.
– И где была, на ваш взгляд, точка невозврата?
– Да хотя бы в псевдогероическом 1968 году, – он, задира и провокатор, намеренно замахивался на святое? – В вашей идеалистически беспричинной, с жиру взбесившейся студенческой революции, правда, будем справедливы, – бескровной. Не забыли, что кричали на потешных баррикадах, переворачивая «ситроены» и «пежо», швыряя в полицейских булыжники, взращённые в университетских оранжереях интеллектуалы-революционеры? Запрещено – запрещать! Вот как мило философски подкованные питомцы Сорбонны понимали свободу; сломя головы, побежали в сияние розового рассвета всемирной демократии, пооткрывали границы всем страждущим свободы-братства-равенства, словно новые пролетарии во второй попытке соединиться, а добежав за полтора-два десятка лет до благополучненькой общечеловечной Европы, на закат напоролись и – расслабились, опустили руки, своим глазам верить не захотели.
– Но это был наш великий бунт против буржуазной обыденности…
– В результате которого обыденность восторжествовала, а бывшие бунтари в обновлённой, заплывшей жирком обыденности отлично устроились: многие из них, возглавляя корпорации и банки, ездят давно на «мальбахах», иные – те, кто материально не так удачливы, – учат нас, азиатских дикарей, демократии, с самодовольными физиономиями заседая в европарламентах.
– Так ничего хорошего и не дала та революция?
– Дала! – Годара.
– Любите «новую волну»?
– Очень!
Аплодисменты.
– Кем были бы вы во Франции по политическим взглядам?
– Голлистом.
– Смело! Особенно для облевевшей, развращённой левизной Франции. Что вами движет?
– Допущение, что, образумившись, Франция поправеет.
– Это рецепт спасения?
– Возможно. Запоздалый.
– Не опасно ли перейти коричневую черту?
– Опасно, но надо последить за собой, чтобы не наступить на ржавые грабли.
– Вы до сих пор симпатизируете де Голлю, оскорблённому немотивированно внезапной революцией?
– Ещё бы ему не симпатизировать! Я слушал запись выступления генерала, тогда – полковника, по Би-би-си, он обращался к французам по радио на другой день после того, как Франция позорно капитулировала. А вы слушали хотя бы ту запись? Или поспешили её забыть?
– Вы, – отвечали ему, дабы вернуть его в наши дни, вопросом на вопрос, – против перемен?
– За! Но – без пены бешенства на губах; студенты-то побежали чересчур быстро и, как сказали бы у нас, впереди паровоза.
– И уже не притормозить?
– Попробуйте! Вы же смертельно боитесь, что обвинят вас в предательстве завоеваний демократии; и хотя ни у кого в Европе нет уже сил так быстро бежать, вы умело бег имитируете. Едва ли не вся европейская энергетика, увы, иссякающая, тратится уже на имитацию…
– И что же, сразу после того, как генерал обиженно сдал полномочия…
– Не сразу, не сразу после де Голля, умевшего, в отличие от нынешних политиков-троечников, смотреть и в корень, и в небо. Пока устрашающе монолитным был Социалистический Советский Союз, на Западе вынужденно держались в тонусе, а уж когда монстр Союз, раскрошившись изнутри, грохнулся и безупречные воители и знаменосцы свободы-демократии, секретари вашингтонского обкома за компанию с вашими постаревшими революционерами и самодовольными кабинетными котами, безжизненными брюссельскими бюрократами, возглавили прогрессивное человечество…
– И что могло бы влить в анемичный европейский организм свежую кровь?
– Союз с Россией, которого вы параноидально боитесь.
– Упущенный шанс?
– Надеюсь, небезвозвратно.
– А пока – историческая промашка интеллектуалов-европейцев, которых теперь за ниточки дёргают из Вашингтона и отчасти – Брюсселя? Думали, устарел пессимист-Шпенглер, поверили в счастливый конец истории… Когда ещё думали – пронесло, думали, свет сплошной впереди, ошибся Шпенглер, а…
– Я же сказал: всё артистичнее изображая стремительный бег на месте, расслабились, когда лишились идеологического конкурента, вооружённого до зубов. А к дёрганьям за нитки из-за океана быстро привыкли и даже за проявления высшей, солидарной формы атлантической демократии все эти политкорректные подёргивания почти невидимых поводков с последующими ковбойскими похлопываниями по плечам приняли; комфортно вам на закате… И, между прочим, не смогу не повториться: вы продолжаете расслабляться в долг, но даже не задумываетесь, кто ваш комфорт кредитует.
– И всё же: разумно или рискованно нынче печатать деньги?
– Опять – «или»? Для политиков-популистов, само собою, разумно, для экономики – рискованно.
– У анонима-кредитора из небесного банка лопнет историческое терпение тешить нас в долг?
– Лопнет!
– И что же будет?
– Я не Дельфийский оракул, даже не газетный астролог.
– А если пофантазировать?
– Увы, ничто не вечно под луною! – Германтова уже смущал поток модных банальностей, который изливался из его уст с каким-то заимствованным у критикуемых им массмедиа автоматизмом; только ленивый ныне не предрекал вселенскую катастрофу либерального капитализма, однако риторическую игру надо было, взявшись за гуж, логически завершать. – Грохнется, наверное, и ваш, самый прогрессивный, самый политкорректный и самый мультикультурный, управляемый из Брюсселя безликими еврокомиссарами социализм-капитализм.
– Пока мы расслабились, не замечая политической дряблости и не желая видеть приближение катастрофы, однако продолжаем бежать?
– Ну да, бег на месте – тоже бег. Всё быстрее – вперёд, к закату; впрочем, закат – это уже давно поэтический эвфемизм, будущее, ждущее вас и нас, следующих за вами, в скучной, но безысходной своей обыденности станет пострашнее самого кровавого заката, общее будущее наше обойдётся без метафорической живописности. Ну а парадокс вечного бега к собственному концу был столетия назад замечен, сейчас лишь резко возросла скорость, и сейчас уже, повторюсь, не так важно – реальная скорость или имитационная, имитационная даже всё привычнее для нас делается: это, если можно так сказать, скорость коллективного, самообманно-«кнопочного» сознания.
– И кем же был давно замечен…
– Ну… хотя бы Блезом Паскалем. Помните: «Мы бежим беспечно к бездне, поместив перед собой нечто, мешающее её видеть».
– Тпру-у-у! Объясните, вам-то в России зачем оглобли и хомуты с вожжами модернизировать, зачем разгоняться и догонять, натягивая поводья, если столь безрадостны перспективы?
– Мы несвободны, мы все, проигравшие ли в холодной войне, победившие – в одной глобальной обречённой упряжке, и даже идеалы-шоры, позволяющие верить в лучшее и приближение бездны игнорировать, одинаковые у нас: как кажется, даже если на месте топчемся, ни свернуть уже, ни остановиться, причём знать не знаем, кто овёс подсыпает и кнутом машет.
– А в глобальном мире, спешащем с электронным прогрессивным ускорением к своей погибели, есть по-настоящему свободные и самостоятельные, независимые от других, к бездне беспечно бегущих, страны? Хотя бы одна?
– Есть. Северная Корея.
Смех, аплодисменты.
– Товарищ, как чувствуете себя на котурнах, не свалитесь? – снова голосок колбасного эмигранта.
– Естественно, как в домашних войлочных туфлях.
– Хватит об обуви! Могли бы вы, заезжий мсье-катастрофист, поделиться личными наблюдениями в канун распада? Чем влечёт вас предгибельный Париж?
– Постоянством: вы, парижане, по-прежнему алчете наслаждений и не способны идти на жертвы.
– Что вы испытываете, когда прилетаете…
– Удивляюсь – симбиозу утопии и антиутопии. Прибываю я на такси из аэропорта в фантасмагорический, всё ещё обстроенный дивными, с младых лет всем знакомыми христианскими декорациями, африкано-арабский халифат, где экспансивно правит по инерции президент-француз, а его подданные-либертарианцы, воспитанные на Марсельезе, под заунывное пение муэдзинов, но опять-таки по инерции длящие свой вальяжный кайф, посиживают в уличных кафе, глубокомысленно листают в уютных ресторанах многостраничные меню и винные карты с виньетками и Мишленовскими звёздами качества; потом заказывают утку, начинённую трюфелями…
