Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио
Марио, брызжущий жизненной энергией весельчак и возмутитель спокойствия, любитель и любимец женщин, словно с опозданием осознав уникальность происшествия, расстался, казалось, не только с дежурной весёлостью, но и с витальной силой и природной неугомонностью. Он и сник, и изменился в лице, рот его безвольно смялся, а смоляные холёные усы вмиг утратили былой блеск. С какой-то обидчивой детской растерянностью он глянул на Фламмини, как бы моля многоопытного сыщика о помощи.
Моника сказала задумчиво:
– Сегодня день тяжёлый: понедельник, тринадцатое.
Теперь, однако, и Фламмини дал волю чувствам, грохнул кулаком по столу, причём вовсе не дурачась, всерьёз грохнул, да так, что крупная породистая голова дёрнулась, а полные щёки затряслись. Он не находил слов: у него, лучшего сыщика Венеции, ещё ни разу за несколько десятилетий успешной практики не бывало так, чтобы всякий новый факт, несомненно связанный с делом, да ещё и подтверждённый как значимый факт экспертами, как казалось ему теперь, только отдалял от разгадки… Ночью ещё, когда телефонным звонком был поднят с постели и осматривал труп на плитах, почувствовал, что дело – особенное, а сейчас, когда ещё и не кончился-то тяжёлый день, факты посыпались один загадочнее другого, а уж вместе… Смешно – не надо умножать сущности? Он бы и рад не умножать, да… Вспомнил русскую поговорку: дальше в лес – больше дров. На потолке заплясали солнечные зайчики, словно хотели раздразнить купавшихся в мягкой затенённости путти.
Два дела в одном?
Вот так дело, вот так предпенсионный подарочек! Убийству бывшего свидетеля, хоть какая-никакая фактура с самого начала сопутствует – неприязненно глянул на гильзы, смартфон, фотографию с пальмой, неотправленные письма, разложенные веером кредитные карточки, – а у профессора только кровь на чужом воротнике… И ещё, правда, подкусил себя Фламмини, совсем уж нестандартная линия жизни.
Ну да, полиция расписывается в собственной несостоятельности, все вопросы, пожалуйста, к хиромантии.
Фламмини охватила тоска. Он чувствовал, что дело останется нераскрытым. Что с ним? Изнывая от духоты, он, однако, испытал озноб и – приступ голода, рефлекторно сглотнул слюну – на ужин Лаура обещала приготовить ризотто. Ох, не до ужина ему будет, вечером сообщат о кончине в госпитале Веры Беретти, ну а пока… Вздохнул, велел Монике пригласить консула.
– Приложим все силы… Расследование контролирует прокурор… Уверяю вас, господин консул, преступники понесут заслуженное наказание…
Предчувствия комиссара Фламмини не обманут: дело, которое он в первый же день интуитивно посчитает «совместным» вопреки очевидной разнородности двух частей его, так и не сумев, впрочем, эту «совместность» двух частей дела логически обосновать, он не раскроет. Да и по отдельности-то секреты частей не разгадает – скудная на улики германтовская часть дела, упрятав причины внезапной смерти профессора, так и останется тёмной, непроницаемо тёмной, какой-то непостижимо таинственной, а щедрая фактурность вольмановского дела поможет лишь надолго запутать сыщиков. Правда, следы убийц Вольмана, помимо стреляных гильз обнаруженные-таки полицией на месте преступления, осенью, после кропотливой аналитической работы по их идентификации, приведут Фламмини в Сараево, однако там же, в лабиринте сараевского рынка, и окончательно потеряются… Это ли не фиаско?
Одним словом, под Рождество комиссара Фламмини с почётом отправят на пенсию, но какое всё это имеет теперь значение?
Усилия Оксаны оказались куда продуктивнее.
Не без нервотрёпки, конечно – не забудем, что ещё и похороны Веры Марковны были, что из-за банкротства Банка Ватикана, пусть и по ошибке, а какое-то время счета «Евротура» были заблокированы, – но Оксане, официальному лицу «Евротура», удалось недели за полторы уладить все медицинские, полицейские и таможенные формальности и получить сертификат на отправку тела.
В морге тело Германтова поместили в обитый изнутри цинком ящик – такие ящики были заготовлены впрок, ибо пожилые иностранные туристы нередко умирали в Венеции, вероятно, от обилия впечатлений. Ящик сперва погрузили на чёрную моторную лодку, в ожидании скорбных проводов мотавшуюся на привязи у бетонного причала морга, затем, после прощально блеснувшей окнами дворцов загогулины Большого канала, на бестолково суетной, неряшливо заасфальтированной, пыльной площади с паркингом-этажеркой, увенчанной крупными буквами VENEZIA, перегрузили в старенький специальный микроавтобус, отвезли в холодильник аэропорта «Тревизо» и поставили там на цементном полу рядом с другим таким же ящиком, на крышке которого был московский адрес. Впрочем, недолго они простояли рядом: назавтра ящик с московским адресом улетел, а ящик с телом Германтова остался.
Авиарейс в Петербург ожидался через три дня.
