Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда
Выборг – серый залив, булыжная мостовая, бульвар с вековыми липами, шведский замок, финский рынок, библиотека Аалто, ратушная площадь – Выборг, остров блаженства…
Я смотрю на экран – поезд с обожженными стенами, портреты людей без грима, грубые, всамделишные, как в уличной толпе, черное – настоящее черное, с выраженной фактурой в тенях, камера поворачивается – и белое слепит, грубый ворс серой шинели, потная белая рубаха, черный плюшевый бабий жакет – можно потрогать рукой…
Значит – это возможно. Все – не зря. Значит, мы можем.
У Пашки и счастье выражается по-своему – глаза сияют, кажется, он готов убить любого, кто усомнится в его предназначении.
Ни выпить, ни закусить – на дворе ночь, магазины закрыты, ресторан давно спит.
Мы проговорили до утра и поехали на съемку.
2016
Сентиментальное путешествие на картошку
Фильм “Сентиментальное путешествие на картошку” снял в 1986 году режиссер Дмитрий Долинин с Филиппом Янковским и Анжеликой Неволиной в главных ролях.
Случалось ли вам бывать в Лужниках – в сумерках, в юности, с девушкой? В час, когда отгремел футбол, растеклись и бесследно исчезли в городе толпы разгоряченных мужчин и юнцов, опустели теннисные корты, ушли домой грузные молодящиеся дамы из группы здоровья, когда наконец закрылись многочисленные забегаловки и смолкли на аллеях мужские грубые голоса, притихли Лужники, – о, какое это волшебное место! На набережной ни души, потемнели синеватые склоны гор на том берегу, река мерцает, и светится повисший над ней вестибюль метро, и вдруг набегает остывающий ветер, и так беспокойно, так пронзительно шумят над скамейкой деревья!
– …А мама говорит – оставь ты ее в покое, не видишь, она бешеная. И мне говорит – зачем его обижаешь, шипишь все время. Ты уже большая, неужели не понимаешь – боится он. На дачу приедет и всю ночь ворочается, бурчит. О тебе думает. Боится, чтобы с тобой не случилось чего… Господи, что со мной может случиться? Мне его даже жалко иногда. Я говорю: папа, почему ты меня все время в чем-то подозреваешь? Разве я такая плохая?
– Охота тебе с ними спорить.
– Я же не спорю. Честное слово, они последнее время какие-то бестолковые. Особенно отец со странностями. Ему все время хочется, чтобы я сделала что-нибудь бессмысленное. Теперь с этой дачей пристали. Я говорю – я там с тоски умру. Нет, поезжай. А мама говорит – ну, хочешь, пускай он приедет. И смотрит выжидающе. Я так со смеху и покатилась. Хочешь на дачу?
Она тихо смеется. Голова ее закинута к нему на плечо, ноги задраны на скамейку. Она – маленькая, черненькая, крепкая, с темными живыми глазами.
– Ты как думаешь – поступил?
– Откуда я знаю!
– Неужели не чувствуешь? А я чувствую, что поступила.
Она берет его ладонь, перебирает пальцы. Тень пробегает по ее лицу.
– Я как собака, все заранее чувствую…
Фонари горят на той стороне в деревьях, придавая зелени мертвенный оттенок. Булькая, стучится о набережную вода. Какое черное небо в августе!
Случалось ли вам в юности испытывать внезапное одиночество, когда вдруг сжимает душу необъяснимая тревога, и комок застревает в горле, и сердце бьется? Словно вы оказались на краю обрыва, и там, далеко внизу, замерещились будущие страдания и потери, и все-таки сладко, и так и манит прыгнуть!
– Катерина, у тебя так не бывает – тоска навалится ни с того ни с сего? – Он высвободил плечо, встряхнулся.
– Ты меня просто разлюбил.
– С тобой серьезно…
– Говори, говори! У меня тоже бывает. Особенно зимой, с утра, когда темно.
– А тут – на ровном месте. Накатит, потом отпустит. Может, я псих?
– Ты совсем не псих. Даже чересчур.
Он засмеялся. Они поднялись и пошли, обнявшись, и тогда стало видно, какой он длинный, сутулый слегка. Они целуются на пустынной набережной, он сгибается в три погибели.
Мокрый, злой, взъерошенный, вот он вертится под щитом, ускользая от соперника – Петя Карташов, третий номер. И игра у него не идет.
Площадку окружает проволочная сетка, осеняют молодые, уже сильные липы, им – за четверть века, они ровесницы стадиона. По красному вылинявшему настилу носятся рослые молодые люди, порхает оранжевый мяч. Немногочисленные зрители смотрят.
Там, в гуще игры, не затихая, течет схватка. Умело – так, чтобы не увидел судья, – толкаются, хватают за майку, бьют по рукам. Все, кажется, сделал Петя правильно – выцарапал мяч у защитника, продрался под кольцо, а – не попал. Тут же его и свалили, покрытие деревянное – падать больно.
В минутном перерыве он стоит вместе со всеми около тренера Чена, жадно дышит, вяло огрызается.
– У тебя, может, падучая, Карташов? Толкаться не умеешь? Я, как ни гляжу, ты все на полу чего-то ищешь. Деньги потерял?
Чен – кореец с иссиня-черными волосами, лицо непроницаемое, а слова все обидные, задевают.
– Терешкин, восьмого возьми по всей площадке. Они сейчас сдохнут, вон как воду хлебают…
Опять танцует Петя, слыша на затылке чужое горячее дыхание. Толкнули – устоял, придержали – вырвался, да еще локтем ткнул восьмого номера. Получил пас – и уже на полу.
– Судья, свистеть будешь? – не выдерживает Петя.
– Третьему номеру – предупреждение! – объявил судья.
Ему же. Скорей бы конец. Соперник еще два очка забросил. Терешкин украл мяч у ихнего центрового, водится, ждет, пока кто-нибудь освободится. Петя рванулся в сторону, выскочил из захвата, финт влево, разворот вправо – а бросок не вышел, восьмой успел полоснуть по руке.
Засвистел судья, не выдержал. Дал штрафные.
Петя долго собирается, стучит мячом в пол. Девчонки какие-то кричат, зашумел ветер, листья уронил на дощатый настил. Петя выдыхает, бросает. Мяч поплясал по дужке, замер – и свалился мимо корзины. И второй мимо. И третий. Чен тут же показывает замену.
Петя стоит в душевой. Ровно шумит вода. Азарт прошел, лицо у него пустое. Как только дверь хлопает, впуская возбужденные голоса, он плетется в раздевалку.
– Хоть бы фолы бросал не как козел…
Это – ему вслед.
Натягивает на мокрую шкуру рубаху и штаны и, швырнув в сумку форму, выскакивает на улицу, в боковую безлюдную аллею. Он шагает один, не торопится, сует в рот жевательную резинку. Под липами сумрачно, а редкие березы уже сияют ранней августовской желтизной.
Крюков разговаривает с клиентом.
– Ключ у вас финский. Хороший ключ. Один недостаток – заготовок к нему нет.
– Что же делать?
– Можно съездить в Финляндию. Или сменить замок. Кому что нравится.
Он никогда не горячится, объясняет терпеливо и обстоятельно, как все, что он делает, но легкое презрение чудится то ли в его голосе, то ли во взгляде. Некоторых это приводит в бешенство. Петя любит наблюдать за ним, в нем есть загадка. Майка с надписью обтягивает мощную грудь, руки штангиста и раннее брюшко. Рот прячется в тщательно подстриженной бороде. У него есть инженерский диплом, но он уже давно осел здесь, в мастерской на бульварах.
Откинув доску, он пропустил Петю за прилавок, попросил обождать.
Абажуры, статуэтки, дверные ручки, фарфор – весь хлам, который несут сюда чинить, заполнял каморку. Все это стояло, лежало, сохло и ждало своей очереди на полках, в тисках, на сверлильном станочке. Живого места не было и на стенах, сплошь залепленных картинами. Тихо урчал вентилятор. Петя разглядывал огромную гравюру в темной раме с разбитым стеклом, изображавшую шлюпы на рейде.
Крюков появился с двумя бутылками пепси, открыл их зубами, протянул Пете.
– У тебя в Астрахани адресов нет?
– В Астрахани? – удивился Петя.
– Хотел семейство на плавни свозить. У меня там дружок. Звоню, а он на Север уехал. Нет у тебя там никого?
– Откуда?
Опорожнив бутылку, Крюков взял куртку, выключил вентилятор.
– Карина, я ушел, – сказал он кому-то в коридор.
На бульваре он отпер машину.
– Спешишь? А то поехали со мной в одно место.
– Куда?
– Книжки продаются. Взглянуть надо.
– Мне в институт, – сказал Петя.
– А я тебя потом подброшу.
В машине Петя вынул из сумки пластинку Pink Floyd в ярком конверте. Осторожно, держа за ребра, Крюков осмотрел ее с обеих сторон.
– Игранная.
– Раза два, может.
– Зачем продаешь? Хороший диск.
– Деньги нужны.
– Могу дать в долг.
Петя покачал головой. Крюков спрятал пластинку, отсчитал деньги. Он не спеша закурил, достал очки, натянул перчатки с прорезями для пальцев.
– С Богом.
И тронул.
На заднем сиденье лежала книжка, Петя полистал. Артур Шопенгауэр “Свобода воли и основы морали”.
– Читал?
– Нет.
– Зря. Умнейший мужик. Между прочим, очень любил животных.
Петя не знал, что сказать.
– Это теперь общества всякие, – помолчав, заговорил Крюков. – А раньше как? Дал собаке дубиной по зубам – никто тебе ничего не скажет. На то она и собака. Дураки были. А он сам дошел, что у зверей душа есть, и доказал. Тут все и спохватились.
