Виктор Шендерович - Схевенинген (сборник)

Дверь в клуб была закрыта на ножку стула, и Фишман и Ко дважды исполнили учителю на бис марш «Когда святые идут в рай».

Свирепая правота обуяла Степанова. Тигром-людоедом залег он в засаду у дверей клуба, но застарелая привычка отбирать у Фишмана трубу сыграла с ним злую шутку. Едва, выскочив из темноты, он вцепился в инструмент, как хорошо окрепший при контрабасе Додик молча стукнул его кулаком по голове.

Видимо, Степанову досталось по идеологическому участку мозга, потому что на следующее утро он накляузничал на всех троих чуть ли не в ЦК партии.

В то историческое время партия в стране была всего одна, но такая большая, что даже беспартийные не знали, куда от нее деться. Через неделю Фишман, Додик и Кузякин вылетели из клуба санэпидемстанции, как пули из нарезаного ствола…

С тех пор прошло три пятилетки и десять лет жизни без руля и ветрил.

Теперь в бывшем клубе санэпидемстанции – казино со стриптизом: без фикуса, но под охраной. В школе, откуда выгнали Фишмана с Кузякиным, сняли портрет Брежнева, повесили портрет Горбачева, а потом сняли и его. Лейтенант Зобов, оформлявший привод, стал майором Зобовым, а больше в его жизни ничего не произошло.

Вася Кузякин чинит телевизоры.

Он чистит пайки, разбирает блоки и заменяет кинескопы, а после работы смотрит футбол. Но когда вечером в Лондоне, в концертном фраке, выходит на сцену Леня Фишман и поднимает к софитам сияющий раструб своей трубы:

– Пу-дабту-да! —

Вася вскакивает среди ночи:

– Туду, туду, бзденьк!

– Кузякин, ты опять? – шепотом кричит ему жена. – Таньку разбудишь! Выпей травки, Васенька.

– Да-да… – рассеянно отвечает Кузякин, а в это время в Канаде среди бела дня оцепеневает у своей бензоколонки Додик, и клиенты бешено давят на клаксоны, призывая его перестать бумкать губами, открыть глаза и начать работать.

– Сволочь, – бормочет, проснувшись в Марьиной роще, пенсионер Степанов, – опять приснился.

Вечное движение

Этюд

– «Оф… фен… ба… хер!» – прочел Карабукин и грохнул крышкой пианино.

– Нежнее, – попросил клиент.

– А мы – нежно… От винта! – Движением плеча Карабукин оттер хозяина инструмента, впрягся в ремень и скомандовал:

– Взяли!

Лысый Толик на той стороне «Оффенбахера» подсел и крякнул, принимая вес. Обратно он вынырнул только на площадке у лифта. Лицо у Толика было задумчивое.

– Тяжело? – сочувственно поинтересовался клиент.

– Советские легче, – уклончиво ответил Толик.

– Раза в полтора, – уточнил Карабукин. Он часто дышал, облокотившись на «Оффенбахер».

Они стояли на черт знает каком этаже, а грузовой лифт – на третьем. Уже два месяца.

– Взяли, – сказал Карабукин.

Через пару пролетов Карабукин молча лег лицом на «Оффенбахер» и лежал так, о чем-то думая, минут десять. Лысый Толик вылез из лямки и сполз вниз по стене. Он посидел, обтер рукавом поверхность головы и, обратившись в пространство, предложил покурить. Клиент торопливо распахнул пачку. Толик взял одну сигарету, потом подумал и взял еще три.

Карабукин курить не стал.

– Здоровье бережете? – льстиво улыбнулся клиент – и сам покраснел от своей бестактности.

– Здоровья у нас навалом, – ответил цельнолитой Карабукин, разглядывая клиента, похожего на подержанную мягкую игрушку. – Можем одолжить.

Тот испугался:

– Не надо, что вы!

Помолчали. Карабукин продолжал рассматривать клиента, отчего тот еще уменьшился в размерах.

– Сам играешь? – кивнув на инструмент, спросил наконец грузчик.

– Сам, – ответил клиент. – И дочку учу. Наступила тишина, прерываемая свистящим дыханием Толика.

– На скрипке надо учить, – посоветовал Карабукин. – На баяне максимум.

– Извините меня, – сказал клиент.

За полчаса грузчики спустили «Оффенбахер» еще на пару пролетов. Они кряхтели, хрипели и обменивались короткими птичьими сигналами типа «на меня», «стой», «ты держишь?» и «назад, блядь, ногу прищемил».

Хозяин инструмента, как мог, мешался под ногами.

Потом Толик объявил, что либо сейчас умрет, либо сейчас будет обед. Грузчики пили кефир, вдумчиво заедая его белой булкой. Глаза у них были отрешенные. Клиент, стараясь не раздражать, пережидал за «Оффенбахером».

– Толян, – спросил наконец Карабукин. – Вот тебе сейчас чего хочется?

– Бабу, – сказал Толян.

– Хер тебе на рыло, – доброжелательно сообщил Карабукин. – А тебе?

– Мне? – Клиент слабо махнул рукой, подчеркивая ничтожность своих притязаний. – Мне бы – переехать поскорее… Я не в том смысле, что вы медленно! – торопливо добавил он.

– А в каком? – спросил Карабукин.

– В смысле: много работы.

– Это вот?.. – Карабукин пошевелил в воздухе растопыренной пятерней.

– Да, – стыдясь себя, сказал клиент.

– А бабы, значит, тебе не надо? – уточнил Карабукин.

– Ну почему? – Клиент покраснел. – Этот аспект… – И замолк, сконфуженный.

Они помолчали.

– А вам, – спросил клиент из вежливости, – чего хочется?

– Мне, – сказал Карабукин, – хочется сбросить твою бандуру вниз.

– Зачем? – поразился клиент.

– Послушать, как ебанется, – ответил Карабукин. Клиент пошел пятнами. – Ладно, ни бэ! – успокоил Карабукин. – Я пошутил.

Толик заржал сквозь булку.

– Что вы нашли смешного? – спросил клиент.

– А вот это… – охотно ответил Толик и двумя руками изобразил падение «Оффенбахера» в лестничный пролет. И опять от души захохотал.

– Это не смешно, – сказал клиент.

– Ладно, – откликнулся незлобивый Толик. – Давай лучше изобрази чего-нибудь. Чем зря стоять.

Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. «Оффенбахер» ощерился на лестничную клетку желтыми от старости зубами.

Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.

– Во! – сказал восхищенный Толик. – Цирк! Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.

– Ну-ка, стой, – приказал Карабукин.

– А? – Клиент открыл глаза.

– Это – что такое?

– Дебюсси, – доложил клиент.

– Ты это брось, – неприязненно сказал Карабукин.

– То есть? – не понял клиент. Карабукин задумчиво пожевал губами.

– Ты вот что… Ты – «Лунную сонату» можешь? Очкарик честно кивнул.

– Вот и давай, – сказал Карабукин. – Без этих ваших…

– Что значит «ваших»? – насторожился клиент.

– «Лунную сонату», – отрезал Карабукин и для ясности снова пошевелил в воздухе растопыренными пальцами. – Добром прошу.

– Хорошо, – вздохнул пианист. – Вам – первую часть?

– Да уж не вторую, – сказал Карабукин.

На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.

– Вот! – нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. – Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?

– Сам ты слон, – ничуть не обидевшись, ответил Толик – и, стуча несчастным «Оффенбахером» по стенами и перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.

– Бетховен… – сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. – Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!

На очередной площадке они рухнули на пол. Из легких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.

Клиент же, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, легко переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.

– Хотите, я вам еще сыграю? – не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил он.

– Потерпеть не можешь? – спросил Карабукин.

– Не, пускай, почему! – вдруг согласился Толик. – Концерт, блядь, по заявкам! – рассмеялся он. – Давай, убогий, луди!

Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке ударилось о землю и со звоном разбилось на части. С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» аж по плечи – и затих.