Марина Ахмедова - Пляски бесов
А к дому Олены тем временем потянулись сельчане, чтобы оплакать покойницу вместе с ней. И Лука, несущий в голове тяжелую мысль о пропавшей цепи, был одним из первых. Соседи и родичи набились уже в хату. Кто-то принес твердый калач, а кто-то – темный грош. И то, и другое Олена сунула матери под платье.
– Щоб было с чем на тот свет идти, – прошептала она.
– Матери своей пусть передаст поклон низкий от нас – живых, – сухо протянула кума, входя в комнату.
– Да прощения пусть у нее попросит, что не в родном селе кости ее лежат, – чуть громче заголосила идущая следом за ней тетка Полька.
– Что некуда прийти, могиле поклониться, – поддержала ее кума.
– Сестре своей, тетке моей Оксане, поклон передай, – подхватила Олена. – Передай ей: нема больше коммунистов, что погубили ее.
– Давно уже нема, – проговорила нараспев кума.
– Так давно в семье никто не умирал, – всплакнула Полька, – что покойнички доброй весточки заждались.
– Какой весточки? – перестав рыдать, поинтересовалась кума.
– Что коммунистов больше нема! – отвечала ей Полька.
– Всем дядьям моим передай – свобода давно настала! – зарыдала в голос Олена. – Незалежные мы теперь! Незалежные!
– И моим пусть передаст, – вступила Полька.
– И моим, – говорила кума.
– И нашим, – говорили соседи, тянувшиеся к лавке.
А бабца румянилась, с виду довольная. В каком это еще году было, чтоб ей столько внимания доставалось? Давно и единожды – в день ее свадьбы. И, может, бабца, теперь одаренная людским вниманием, передумала уходить? Не заспешила передать родичам, загинувшим в прошлом, весть о незалежности, наставшей в настоящем. А поспешила б, глядишь, и перестали бы на горе кости греметь, костяными дудками выть. Впрочем, поди разбери эти старые кости, попробуй уразумей – гудом своим они живым напоминают о том, что в могилки закопаны не были? Или о своих прижизненных делах, требуя к тем памяти и уважения? Или, сбросив мясо и кожу, полюбили они петь и плясать на горе – на свободе? Того живым не понять… Но один факт упомянуть требуется, ведь он прямиком проистекает из наблюдений за историей человечества: стоит старым костям побелеть, известкой раскрошиться и сгинуть, как тут же землю покрывают кости свежие – убиенных на поле брани за Отечество или за просто так, то есть за идею. И мог бы живой человек прибрать с земли чужие косточки, особенно если те смерть приняли, сражаясь за вот эту землю и за эту свободу. Однако же факты свидетельствуют об обратном: живым не до мертвых. И никогда горам – и тем и другим, и низким и высоким, и длинным и коротким, а Карпатам в особенности, – не усмирить костяной гуд.
Побелели кости упивцев. Последняя ветхая бабца из Волосянки ушла. А значит, быть вскорости новым костям неприбранным.
Следующим днем с самого утра Волосянку облетела весть: веревка с ног бабцы пропала. Плача, Олена говорила: за всю ночь только раз во двор по нужде сбегала и еще под самое утро коротко задремала. Проснулась, а бабца лежит на лавке, растопырив ноги, и нет на них веревочки.
Исчезновение веревки с ног покойной в масштабах Волосянки признавалось событием любопытным. И хотя бы парой слов о нем в каждом доме перемолвились. А волосянские – только с виду люди простые. Суровая жизнь научила их с первого погляда узнавать суть события иль человека. Привычки смотреть на то и другое с разных сторон ни у них, ни у их дедов не было. Стало быть, сельчане были скоры на выводы, но и верили, что выводят правильно, черное во всем отличают от белого. А то, что не склонны были видеть в одном и том же и черное и белое одновременно, – ставили себе в заслугу. Так вот, узнав о пропаже веревочки, сельские быстро смекнули – вскорости колдовать кто-то будет на смерть или сильный приворот. Такой, чтоб после него привороженный тек за через колдовство позвавшей, как течет вода из криницы, и шел за ней, как нога идет за ногой, – всю жизнь и до смерти. Ведь и веревочка была снята с того, к кому смерть пришла. То даже ребенку известно: вещь, снятая с покойного, особую силу в колдовстве имеет, и колдовство, произведенное на ней, свершается окончательно и бесповоротно.
Не часто, но и не редко случалось пропадать веревочкам с ног покойных. И не сама пропажа веревочки вызывала любопытство. Интересно было другое, а именно то, что Олена возвестила о пропаже на все село. Выходило, не она эту веревочку взяла. А кто, как не родичи, обычно к таким вещам доступ имеет?
Тут еще Лука сообщил о пропаже цепи. А отец Ростислав – об исчезновении фигурки Христа, годами сидевшей за петлей замка церковной двери. И если уж по сути говорить, без околичностей, то выполнявшей на двери ту же функцию, что и пугало в огороде. Сложив все пропажи воедино, волосянские почувствовали неладное. И как будто начали ждать чего-то, а некоторые языки говорили: поскорей бы тело бабцы предали земле. Словно и не должна она была, как положено, три дня пролежать на лавке в гробу. Словно можно было б человеческому желанию укорачивать минуты и часы себе на потребу. Вот уж нет смысла языками трепать, когда обстоятельства, особенно такие как время и смерть, выходят за пределы твоего человеческого влияния. Ведь непреложно: время человек может только пережить, а смерть – принять.
Но произошло в ту ночь, когда пропала веревка, еще одно событие, которое осталось невыявленным. Неладное, нехорошее пережил той ночью молодой парень Василий, сын Марички и Андрия, который по лету ездил поступать во Львовский католический университет и теперь, вернувшись в Волосянку студентом, сразу посватался к Ольге – первой красавице на селе, однокласснице Стаси. Оставалось только дождаться, когда для школьного выпуска этого года прозвенит последний звонок, и играть свадьбу. То было уже обговорено.
Но поглядите на Василия! Вчера еще был свеж и лицом румян, а к утру осунулся, вытаращился и смотрит окрест себя так, словно и горы, и частоколы, и дома, и своих сельчан видит впервые. Чудные вещи город с молодыми людьми вытворяет. Иль другое что с парнем приключилось? Вернемся же в прошлую ночь.
Луна в ту ночь не выходила, и небо было сокрыто. Лишь на короткий миг чернота рассеялась, чтоб блеснуть в вышине далекой звезде и засвидетельствовать – свет есть, даже когда его не видно. Тихо, полумертво журчали ручьи. Мелкие их воды струились мимо дворов, чтоб слиться в один живой поток у кладбища и там осторожно войти под землю, задев края дохлых осенних лопухов, заставив и их зазвучать сухим звоном, который уловит лишь ухо самого чуткого.
Время шло, как и положено ходить ему по ночи – для кого-то коротко пролетало, забранное сном, а для кого-то тянулось, подаренное бессонницей. Вороны спали в деревьях. Петухи уже который час копили силы, чтобы возвестить утро хриплым криком. Спали все. А если кто и не спал, тот притворялся спящим.
Спала в своей хате Олена, развалившись в кресле перед лавкой. Красная лампадка в углу и церковные свечи, мерцавшие на столе, красным освещали ее уставшее лицо, глубокие морщины на широком лбу и не забывали мелькнуть в золотых серьгах. Бабца лежала на лавке – в темноте. Лица с килима едва белели. Временами трещали головки свечей, огонь словно прибивался к воску, трепетал. Всхрапы Олены не тревожили густую несвежесть хаты, которую сегодня надышали соседи и родичи. Форточку в ночи открывать не стали – чтоб не спугнуть душу бабцы, которая в этот час, по поверьям, должна топтаться возле своего тела, следя за тем, как горько живые оплакивают ее. А на слезы и причитания сельские тетки сегодня не поскупились.
Олена захлебнулась во сне храпом, и уже из горла ее понеслось бульканье, равномерно перебиваемое дыханьем. А на лавке между тем послышалось урчание. Но то не секрет, что у некоторых покойников бурчит в животе, когда последняя их трапеза съедает саму себя. Тут огонек в лампадке поднялся и пробежал по лицам святых, стоящих на полке в углу. Свечи затрещали сильней, огоньки их плясали, словно живые. Бабца открыла глаза. Поднялась. Села. Осмотрелась по сторонам. Со странным любопытством взглянула на спящую свою дочь. Спустила ноги с лавки. Следом упала и веревочка – чьей-то рукой еще раньше преднамеренно развязанная. Бабца подняла ее, встала, пошла, кряхтя, и так вышла вон из комнаты – в другую, с сервантом. Там вперилась в мутное зеркало и отразилась в нем молодой. Хороша была бабца в зеркале. Скажете, не может такого быть? А вы почем знаете, что зеркала мертвым показывают?
Вышла бабца в сени, навалилась на дверь, та и открылась. Спустилась по лестнице, прошла по мостку, не держась за перила. Темно было. И звезды уже не мелькали. Дошла бабца до той самой березы, на которую полюбил смотреть Богдан. Двинулась мимо ручья. Из темных вод на миг выглянуло лицо серебряного Христа и оскалилось на нее. Бабца ухнула и отступила прочь и потом уже шла с опаской. А вот когда доплелась до того места, где ручей у кладбища под землю уходит, наклонилась к его мертвой половине, и рябые воды ручья тоже отразили ее молодой. Черпнула бабца мертвой воды, припала к ней старыми губами и пила, пила, черпая снова. И так – семижды. А отражение ее в это время уплывало против течения. Встала бабца и, спотыкаясь, взобралась на пригорок, где росло кладбище. Прошла к знакомому нам домику. Пошурудила среди старых крестов и отыскала один, заранее ей приготовленный. Отодвинула его бабца от стены, перекинула ногу через его основание, прилегла на крест, руки по нему раскинула. А крест накрененный не падал, стоял, как живой, чудом держась за землю. Накинула бабца на крест веревочку, тот и поднялся и полетел тяжело по воздуху.
