Евгений Чепкасов - Триада
Миша на мгновение примолк, проникая в слоистый смысл услышанного, а потом взорвался:
– Да как после этого можно быть христианином?!
– Бог не препятствует сатане в тех случаях, если испытание человеку по силам.
– «Испытание!» – воскликнул Миша. – «Испытание» – вот как я назову рассказ! Я вчера с тобой спорил и этим рассказом буду спорить… Всё или не так, как ты говоришь, или Бога нет. Не может Бог, Который есть любовь, как написано в Евангелии, не может Он быть таким! Такая любовь впору маркизу де Саду с плеточкой, это натуральное извращение!
– Какой маркиз? Какое извращение? Какой рассказ? – отозвалась Софья Петровна быстрым испуганным полушепотом, чувствуя богохульство. – Прекрати! Ты глуп еще, а этой твоей писаниной ты себе душу загубишь. Прекрати!
– Ну уж нет.
– Прекрати!
– Ма, извини, я тебя расстроил…
– Прекрати!!!
– В чем дело? – встревоженно спросил Виктор Семенович Солев, муж Софьи Петровны, бесшумно возникнув на кухне. – Вас, наверное, у соседей слышно! Мы с Женькой в шашки играем, ужина ждем, он меня почти что обыгрывает, а вы тут… Опять Бога не поделили?
– Витя, скажи ему!
– Что сказать?
– Чтобы рассказ не писал… – измученно произнесла Софья Петровна и вдруг заплакала.
– Соня, Соня, успокойся, Соня! – он шагнул к жене, нежно обнял и, поглаживая ее по маковке, начал тихо приговаривать: – Всё хорошо, Соня. Он ничего не напишет, да и мало ли что люди пишут… Успокойся, хорошая…
Виктор Семенович гладил жену по маковке и чуть покачивался, будто убаюкивал ребенка, да и в речи его главным была интонация, а не слова – совсем как мелодия в колыбельной.
Но запахло горелым, и девочка Соня, мгновенно превратившись в Софью Петровну, встрепенулась и с ужасом вскричала:
– Картошка!
Виктор Семенович отпустил ее и, выразительно глянув на Мишу, тихо вышел из кухни. Миша нагнал его в коридоре и виновато начал:
– Дядя Вить…
– Дурень! Ну неужели не можешь сдержаться?! Ну, начал писать – и пиши себе. Я, конечно, понимаю – нельзя молчать и так далее. Но ты же предполагал ее реакцию – так зачем рассказывать, о чем пишешь? Двадцать лет – большенький вроде! – сердито отчитывал Виктор Семенович. – Может, у тебя и не получится ничего, а ты раскудахтался.
– У меня получится, – уверенно предрек Миша.
– Хорошо бы. Если уверен, что получится, – поздравляю. Только мне замысла не рассказывай.
– Ладно. А поздравлять рано, не заслужил еще.
– Естественно. Ты, Михайло Николаевич, порки заслужил. У матери потом прощения попроси.
– Ладно.
– Ну, ладно так ладно.
Во время ужина Софья Петровна попросила у всех прощения за то, что по ее недосмотру подгорела картошка, а после ужина уже Миша просил прощения у матери и говорил, что постарается ничего такого в рассказе не писать. «Впрочем, как пойдет», – добавил он мысленно.
Проходя в спальню через зал, Миша на минуту задержался у шахматной доски. Виктор Семенович и Женя играли шахматными фигурами в шашки, причем положение первого было незавидным: он позволил сыну провести дамку (ведь новоиспеченные дамки так приятно ловить), но понял вдруг, что просчитался и поймать ее не удастся. Женин черногривый конь стоял возле финишной задней линии, и мальчик, сияя, поглаживал по маковке заготовленного ферзя, а Виктор Семенович, обреченно вздыхая, двигал наискось ладью.
Подмигнув Жене, Миша прошел в спальню, включил ночник, взял с полки Библию в мягкой обложке, стоявшую рядом с Бхагавад-гитой, и лег на кровать. Миша нашел книгу Иова и принялся читать; когда он дочитывал первую главу, в комнату ворвался Женя и победно крикнул:
– Ничья!
– Погоди! – властно оборвал он и через полминуты, закрыв Библию, разрешил: – Можно.
– Ничья, – повторил Женя. – Я дамку провел. А ты сегодня рассказ начал?
– Да.
– И мама из-за этого плакала?
– Да.
– Зачем же ты его начал?
– Подрастешь – поймешь.
– А ты прощения попросил?
– Заткнись!
Мишин отец умер, когда мальчику было восемь. В шестом классе Миша стал Солевым, чем весьма удивил одноклассников. Через год у него появился маленький братик. Недавно братику исполнилось семь, и теперь он, послушно заткнувшись, пошел к своей расправленной кровати, перекрестился, поклонился на угол и юркнул под одеяло.
– Жень! – позвал Миша, внезапно умилившись. – Жень, прости меня. Ты ведь рассказать что-то хотел?
– Да.
– Расскажи.
– Я во время тихого часа под кроватями ползал.
– Зачем? – спросил Миша, смеясь.
– Не знаю. А ты свой детский сад помнишь?
– Почти не помню. Так, кусочки какие-то. А что?
Женя не ответил и вскоре заснул. Во сне он снова полз по темному подкроватному коридору, заполненному невозвратимым временем, когда Женя еще не мог говорить, но зато понимал всё-всё-всё. Он и во сне понимал всё-всё-всё, даже то, что спит, и совсем не хотел просыпаться.
А на расстоянии двух троллейбусных остановок от его дома, в узкой белой девятиэтажке заснул Гена Валерьев. Во сне он сидел на лекции об эдиповом комплексе, которую вкрадчивым голосом читал сам Зигмунд Фрейд. При ближайшем рассмотрении Фрейд оказался гигантским хот-догом, обильно политым кетчупом.
Миша не спал: сначала он лежал и внимательно смотрел на спящего брата, потом он выключил свет и внимательно слушал дыхание спящего брата, затем он тихо расправил кровать, разделся, лег… И заснул. Во сне он долго и упорно карабкался по обледенелому склону горы. На ногах Миши была тесноватая обувь с шипастыми кошками, в руке ледоруб, страховки не было.
* * *
Миша Солев проснулся глубоким утром с болью в мышцах и свежими мозолями на руках и ногах. «От ледоруба и обувки, – заключил он. – Хорошо хоть не сорвался». Затем он полежал некоторое время, глядя в белый потолок и старательно прочерчивая границу между сном и явью. Забудешь прочертить границу – сойдешь с ума.
«Мозоли от турника и кроссовок, – медленно и твердо, как при самовнушении, подумал Миша. – Вчера шел от рынка пешком. Дома подтянулся двенадцать раз. Потом одиннадцать. Потом десять. Потом начал гениальный рассказ. Всё правильно».
И кому какое дело, что турниковые мозоли, эти кругленькие жесткие пяточки у подножия дружной четверки пальцев каждой руки – неизбывные, вечные, не могут быть свежими? Кому какое дело, что нежные Мишины волдыри можно натереть лишь чем-нибудь вроде лопаты с коротким черенком? Никому никакого дела, и правильно: в такие моменты главное – не замечать мелочей.
Миша сел на кровати и, крепко помассировав лоб, огляделся: кровать брата была пуста и застелена, за окном ослепительно синело небо, из зала выползал ленивый утренний разговор. Парень успел одеться и заправить постель, прежде чем мама пришла будить его.
– Молодец. Завтрак через десять минут.
Умываясь, Миша неторопливо планировал день: «За рассказ сегодня не сяду: пусть зреет. Надо к Дрюне зайти. Если ничего не придумаем, то после обеда – к Светке. Вечером по телеку кино какое-то крутое – надо с ней поскорее…» Захватив на помазок пышной белой пены, Миша поджал губы и чуть прикусил их изнутри, затем тщательно извазюкал нижнюю часть лица, потом высвободил губы, и они ярко расцвели среди пенной пустыни. Бритвенные дорожки всегда получались ровные и приятные – совсем как в рекламе. Срезав прыщик, Солев досадливо подумал: «Когда же они кончатся?» Кровь остановилась быстро.
Завтракали все вместе и никуда не спешили: была суббота; завтракали молча и вяло: как видно, всем в эту ночь приснились загадочные сны, которые так удобно пережевывать вместе с пищей. После завтрака Софья Петровна осенила себя крестным знамением и прошептала благодарственную молитву, Виктор Семенович слегка побледнел и перекрестился торопливым округлым движением, будто начертил на себе греческую букву альфа, Женя перекрестился старательно и правильно, а Миша коротко сказал: «Спасибо», – и вышел из кухни.
Парень прямиком прошел в спальню, вспоминая историю о том, как Бог позволил сатане уничтожить имущество и детей праведника Иова, чтобы проверить, даром ли богобоязнен Иов. А многострадальный, вмиг лишившись всего, сказал: «Господь дал, Господь и взял. Да будет имя Господне благословенно!» А дальше… Но Миша не стал читать, что же дальше: он отдернул руку, протянутую было к Библии, и подумал возмущенно: «Нет, мой герой не Иов, он не сумасшедший!» Подумав так, Солев ушел в зал, врубил телевизор и вместе с остальными посмотрел туповатую развлекательную передачу, а затем отправился к Дрюне.
У Дрюни были большие воспаленные глаза, очень бледное лицо и влажное рукопожатие. Его бабушка, открывшая дверь, предложившая гостю тапочки и исчезнувшая на кухне, смахивала на старого верного пуделя. Миша прошел в комнату Дрюни вслед за хозяином, плотно прикрыл дверь и спросил:
– Какие планы?
– Не какие планы, а какой план, – вполголоса поправил Дрюня и ответил: – План хороший.
