Мирослав Бакулин - Зубы грешников (сборник)

– Хороша Маша, да не наша. А ты должен идти в монахи.

Что делать? Нужно быть послушным, все грехи – от гордыни. С девушкой расстался, и через полгода постригли его в монахи, а еще через три месяца рукоположили в иеромонаха, отправив преподавать пение и церковнославянский язык в Духовное училище при монастыре. Поначалу молодой иеромонах очень обрадовался своему новому положению, без устали ходил на спевки и отчислял курильщиков и пьяниц из «учаги». Как пастырь он был весьма милосердным, особенно к женщинам. Если кто жаловался на пьющих или дерущихся мужей, он спокойно советовал разводиться. Выслушивал многословные исповеди прихожанок монастырской церкви и давал советы как раз те, что хотели от него услышать исповедницы. Часто можно было видеть его гуляющим вокруг храма с какой-нибудь духовной дочерью, которой он давал советы и наставления, рекомендовал чтение святых отцов или просто выслушивал, как развивается жизнь после развода. Очень скоро к нему на исповедь стояла целая очередь молодых, новообращенных христианок, и ко всем он был приветлив и милосерд. Все испортили послушники монастыря. Они поставили бродить большой чан плодово-ягодного вина и стали время от времени пробовать, хорошо ли перебродило и хватает ли сахару. В их веселой компании стали часто видеть и молодого иеромонаха. Наместнику монастыря это не понравилось, и он пожаловался владыке. Тот вызвал отца Феофила, стал с ним строго и по-отечески говорить, напоминая о сути монашеского делания. Батюшка не оправдывался, смиренно слушал нагоняй архиерея. Тот поругал-поругал, да и отправил молодого иеромонаха на исправление в далекий монастырь у глухой деревни. В монастыре хора не было, на клиросе пели три старичка-монаха, каждый день служил Литургию наместник, так как все монахи-священники разобрали себе разные послушания. Один ездил по городам и весям в поисках денег для монастыря, другой заведовал свечным заводиком и не выходил оттуда неделями, третий в издательстве ночами сидел за компьютером и днем отсыпался, четвертый считал, что условия в монастыре недостаточно суровые, и просто не выходил из кельи, разве что по большим праздникам. Так что остался молодой батюшка без регентования и преподавания. Несколько дней он сослужил наместнику, потом что-то выдохся и стал выходить из кельи только для воскресных и праздничных богослужений. Тихую печаль его существования нарушали лишь визиты его духовных дочерей, которые ехали вдаль за поддержкой в противостоянии с разведенными мужьями. Батюшка очень любил прогуливаться по живописному берегу монастыря, давая советы и предлагая духовное чтение. Но скоро он стал пропадать. Уходил вечером после службы и возвращался только к утру. Один раз он пришел с израненным, расцарапанным лицом. Наместник жалел его, но архиерей предложил ему уйти за штат. Батюшка послушался, снял с себя монашеские одежды и уехал домой к маме, где, говорят, поет чудесным голосом на клиросе местного храма.

Иеромонах Константин был очень болен. Он так болел с детства, что все думали, что он умрет маленьким. Его все время выписывали из больницы домой умирать. Но молитвами своей благочестивой мамы он продолжал жить, сильно хворая. Он не знал, что такое физкультура, почти не учился, потому что большую часть учебного года лежал в больнице, его несколько раз переводили из школы в школу, потому что он не мог сдать экзамены. Единственное, что он знал хорошо, – это бесконечные паломничества, в которые маменька возила его постоянно. За свое детство он посетил все открывшиеся тогда монастыри и святыни. В конце концов он поступил в семинарию. Жил здесь замкнуто, чурался веселых и улыбчивых семинаристов. Болезнь не отпускала, и уже на первом курсе его так скрутило, что врачи в очередной раз отправили его домой умирать. В семинарии решили, что он не жилец, и несколько раз соборовали. Лучше не становилось. Владыка по доброте своей решил помочь страдальцу. Он как раз ехал на Святую землю, взял с собой болящего и там, прямо на Гробе Господнем, совершил над ним монашеский постриг. Новоиспеченный монах был крайне бледен и немощен. Но он взялся за монашество со всей строгостью. Носил тяжелые кирзовые сапоги и блистал глазами. Потихоньку окончил семинарию, и его отправили служить в большой восстанавливающийся монастырь. Здесь он оказался самым суровым духовником. Алкоголиков и наркоманов он запрещал от причастия на долгие месяцы, а иногда и годы. Он был непреклонен к супружеским изменам и абортам. Всем, кто приходил к нему, доставалось на орехи. Он мог по часу бранить пришедшего к нему исповедника, приводя цитаты из Писания и святых отцов. Во всем его облике было написано, что последние дни, которых так долго ждали, уже давно наступили. Он распекал послушников, что те зевают на молебне. Наместнику он говорил, что правила в монастыре совсем не строгие и что неплохо бы усугубить молитву и ужесточить дисциплину. Вскоре после вечерней службы ко всем батюшкам выстраивались очереди исповедников, а он стоял в одиночестве, торжествуя, что его обличений теплохладные миряне сносить не могут. Отец-наместник относился к нему как к родному сыну, жалел его слабое здоровье, но молодой монах только и говорил о подвиге и отцах первых времен. Вся его келья была обклеена вырезками из газет об ИНН, переписи населения, новых паспортах и штрих-кодах. Он любил порассуждать о вживленных микрочипах и закодированной водке и о том, что в Интернете засел сатана. Но главным врагом, с которым он боролся, стал телевизор. Всех своих малочисленных духовных чад, которые были привлекаемы радикальностью взглядов батюшки, он заставил выбросить телевизоры. А тех, кто смотрел телевизор, не допускал до причастия. Очень скоро ему наскучила жизнь в городском монастыре. Он сообщил наместнику, что не намерен жить по легкому уставу, и упросился у архиерея перевестись в деревенский монастырь, где поначалу долго боролся с телевизорами у селян, но потом закрылся в своей келье и выходил служить только по праздникам.

Иеромонах Антоний был почти слепым. В юности у него обнаружили катаракту и прооперировали оба глаза. Сразу после средней школы он помогал восстанавливать одну старую церковь, а потом, когда при монастыре открыли Духовное училище, он, как само собой разумеющееся, поступил туда и вскоре принял монашество. Через несколько лет он стал иеромонахом. Первое время он ужасно стеснялся, что наместник монастыря дает ему руку для взаимного целования.

– Как батюшка может целовать мою руку? Я такое ничтожество…

Тяготясь своей немощью, батюшка всегда был тихим и молчаливым. Когда его поставили принимать исповедь у прихожан, он всех очень жалел. Он очень растерялся, потому что не знал ни семейных проблем, ни проблем по работе. Поэтому не давал советы на исповеди, а скорее сам все время спрашивал совета у приходящих к нему, растерянно сокрушался о бедах и скорбях прихожан. Часто можно было видеть, как он, начав читать разрешительную молитву, склоняет свою голову к епитрахили, покрывающей главу исповедника, и горько плачет. Через некоторое время у него открылась язва желудка. Он почти ничего не мог есть, только пил сыворотку от простокваши и ел немного хлеба. Начался Великий пост, и наместник, видя его страдания, благословил пить сыворотку и в пост. Поэтому, когда кто-то каялся молодому иеромонаху, что не строго блюдет пост, батюшка восклицал:

– Да что вы, вот я монах и то молочное в пост употребляю, а вы работаете целый день, как вам строго пост блюсти? Это ничего, ничего, вы кайтесь, Господь простит.

Так батюшка и просидел на своей табуреточке в приделе храма долгие годы, принимая исповедь. Скоро борода его стала седой, а глаза стали видеть еще хуже. Он всегда глядел на крест, смутно поблескивающий перед ним на аналое, и почти никогда не смотрел на исповедника, который стоял рядом. Да и что ему было смотреть, видел он плохо, а вразумлять не умел. Иногда он почему-то улыбался, иногда слеза катилась по его щеке. После исповеди он говорил очень мало, всегда жалел пришедших к нему. Вскоре батюшка стал рассеянным, будто погруженным в себя, иногда говорил невпопад. То по имени пришедшего назовет, хотя тот еще и не представился. То начнет вдруг спрашивать совсем не про то, про что хотелось исповедоваться. Очень уважал батюшка ребятишек. Когда к нему подводили на исповедь какого-нибудь карапуза, которому по возрасту уже было положено исповедоваться перед причастием, батюшка выпрямлял спину и выслушивал содержимое бумажки, написанное материнской рукой, с каким-то трепетом, будто бы рядом с ним стоял Ангел. И если взрослые принимали разрешительную молитву на коленях, то для ребятишек батюшка всегда вставал и молился с видом полной недостойности.

С исповеди от батюшки все уходили довольные и сияющие. А батюшка выходил из храма в черных нелепых очках, которые делали его похожим на раскаявшегося бандита или кота Базилио, и медленно шел к своей келье. То, что батюшка совсем немощный, стало ясно после взрыва в монастыре. В монашеском корпусе произошла утечка газа, и когда один из трудников включил на кухне микроволновку, раздался взрыв. Трудника вместе с содержимым кухни выкинуло в окно, взрывом разрушило лестницу на второй этаж. Металлическая дверь пролетела через двор и снесла гранитный столб от декоративного забора. Окна и двери из келий повылетали. Слава Богу, никто не пострадал: одного с ожогами увезли в больницу, остальные послушники, как только начался пожар, попрыгали со второго этажа. И только подслеповатый батюшка остался в монастырском корпусе один. Он подошел к окну, посмотрел на пожарную кутерьму во дворе, в его мутных, подслеповатых глазах играл огонь. Он постоял немного и пошел обратно в келью – молиться.