Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник)
Серега покивал не глядя. Я ему благодарен, что не перебивал. Знает он эту историю. Мать каждый мой день рождения ее рассказывает. Серегины воспоминания про огурцы мне тоже наизусть известны. Тем не менее выпили за Крещение и за обстоятельства, позволившие мне родиться на свет. Сработай тогда таблетка, не сломайся кресло в медицинском кабинете – не нюхать мне плесени знаменитой холынской, не вдыхать закисшего папашиного рассола. В третьей банке плесень была и не плесень вовсе. Так, пузыри.
– Нюхнешь? – Серега протянул мне банку. – Тоже папашины. Еле от матери сберег, в унитаз хотела вылить!
Матушка наша иногда наведывается к своему старшенькому, прибирается, продукты привозит, ходит с ним в магазин новую одежку прикупить.
Нюхать я отказался. Чего там нюхать. И без нюхания ясно – пахнет кислятиной и нищим прошлым.
Серега снял крышку. По комнате разнесся тонкий аромат ранней весны, в котором смешивались запахи запревших под снегом листьев, распускающихся цветов и тел усердных дворников, подметающих улицы. Показалось даже, что аромат остановил мороз, лезущий в приоткрытое окно.
Насладившись обонятельной дегустацией, мы прошли по протоптанной по полу дорожке на кухню и поставили банки на подоконник. На место их постоянной приписки. Серега в этой съемной однушке только спит, остальное время на работе, выходные с сыном. Передвигается одними маршрутами, оттого и дорожки образовались. Как на садовом участке. Легко можно вычислить передвижения хозяина: кровать – туалет – кухонный стол – раковина. Тропки различаются довольно явственно, давно мать не приезжала.
– Не могу выбросить. Посмотрим, что через месяц будет. – Серега погладил банки. – Мне иногда кажется, что из этой плесени кто-то родится.
По своим следам вернулись к еде и напиткам. Так, ступая след в след, ходят по снегу и грязи разведчики. Серега из-за своего немного маньяческого взгляда и вправду походил на еврейского диверсанта, отправившегося по русскому снегу в арабский тыл.
– Думаю, они из-за тесноты разошлись. Однушка, двое детей, ссоры. Мать просто взяла и уехала в деревню. А эта, его последняя, была против того, чтобы мы общались. Боялась, мы на квартиру претендовать будем. Только недавно стали видеться. Он не сразу мне позвонил, когда диагноз узнал. Неудобно, говорил, было, вроде как я ему понадобился, только когда приперло… Знаешь, что он сказал мне перед тем, как… это?..
Брат запрокинул голову, приоткрыв рот и закрыв глаза. Типа умер.
– Он сказал: «Будь здоров».
Мы выпили. И погрузились в думы. Особенно Серега, у него к раздумьям склонность. От умственной натуги глаза его взбухли, морда зажглась бурым.
– А что там, кстати, с квартирой?
– Все этой своей оставил. Я у нее попросил что-нибудь на память. Угадай, что она мне дала?
Серега подошел к шкафу, порылся, вытащил куклу Буратино с тряпичным туловищем, тонкими ручками-ножками-шарнирами из гладкого дерева и круглой головой. Без носа.
– Узнаешь?
Для меня встреча с безносым Буратино стала вроде очной ставки палача с жертвой. Это была любимая игрушка Сереги. Когда я начал ползать, отец решил, что длинный острый нос Буратино опасен для меня, и отрезал его. Положил голову Буратино на колено и спилил ему нос.
Серега протягивал мне Буратино. Деревянные ручки, ножки и изуродованная голова свисали.
– Зачем он это сделал? – спросил Серега.
Так на агитплакатах обезумевшие матери спрашивают фашиста, зачем он заколол штыком их дитя.
– Серега…
– Ты не виноват.
Брат всучил мне куклу, обхватил голову руками и начал тосковать:
– Он говорил, я не его сын. Не похож на него.
– Он шутил, – успокаиваю брата. – Ты вылитый отец. Нос, очки, лысина. Просто он не мог признать, что сам выглядит так же.
– Надо уезжать. Не могу я больше здесь, – сказал Серега, вскочил неожиданно – и к вешалке.
Есть у него пунктик – в даль рвется. В пустошь какую-то. Или пу́стынь. В леса. По святым местам. Подальше. Смысла жизни искать. У него это всегда было, но как жена ушла – обострилось. Однажды он аж до вокзала добрался, где я его и подобрал. Проку никакого, только мать волнуется.
Над вешалкой, как специально, картинка висит, забыл, какого художника. Французы в обрывках мундиров, замотанные в какие-то тряпки, бредут сквозь русскую метель.
Я перекрыл дверь своим телом.
– Серег, а давай фотографии посмотрим! – Серега забился в уголок, подвывает. В пустошь свою тянется. А я потом за ним бегай. И куда ему, времена не те, не принято теперь босиком с посохом по Святой Руси странствовать. К странникам нынче без всякого респекта относятся: или гопники поколотят, или менты бутылкой из-под игристого оттрахают. Да и простудится он в такой мороз.
– Какие фотографии! Жизнь проходит, а ты со своими фотографиями!
– Наши детские фотографии. Я отсканировал и в фейсбуке выложил. Пойдем, покажу.
Деревянного калеку я сунул под диван. Усадил Серегу. Включили экран. Вот и фотографии. Укутанный по-зимнему Серега с родителями на прогулке, я делаю первые шаги. Больше нет фотографий. Серега вообще фотографироваться безразличен, а я раньше имел к собственным изображениям большой интерес, но в последнее время как-то поубавилось.
– А ты что-то давно ничего не размещаешь, – я решил отвлечь его разговором.
– Чего размещать-то? – буркнул Серега.
– Давай к тебе на страничку зайдем, разместим что-нибудь!
Зашли к нему на страничку.
– Сколько у тебя сообщений непрочитанных!
Он открыл первое. Одноклассник. Второе – реклама. И целых три от миленькой блондинки, совсем не еврейки. «Вы мне понравились… Вы выделяетесь среди других… Вы такой необычный, интересный человек…»
– Если девчонка пишет, что ты интересный человек, надо звать ее в гости. Кто такая?
– На свадьбе у коллеги познакомились.
Не думал, что он по свадьбам шастает.
Посмотрели ее альбом. Пляж, дача, кругленькая попка, высокий лоб, загорелые острые локти, десятилетний сын. Время, когда начинаешь крутить с матерями-одиночками, наступает незаметно.
– Пиши ей ответ!
– Сейчас нет настроения.
Жена с год как отчалила, а у него настроения нет! Серега целые дни на работе, а остальное время тоскует. Думаю, он влюблен. В девушку, которой в природе нет. Ощутимые девушки, которые вот они, его угнетают.
Серега настукал начало: «Вы мне тоже понравились…»
– Сдурел?! Пиши: «Ты»… «Ты», а не «вы», ломай барьеры одним ударом! «Ты мне тоже очень понравилась, думаю о тебе, очень хочу встретиться, но свалился с простудой, пью кипяток, нет сил выйти в магазин, купить мед».
Написал. Слово «очень», правда, убрал, вышло, что она ему просто понравилась, а не очень. И насчет меда спорил. У него аллергия на мед. Но на меде я настоял. Мед сам по себе настроит блондинку на правильный лад. Проконтролировав отправку письма, я потирал ладони от удовольствия: не успеет он завтра проснуться, как блондинка напишет, что везет свою круглую попочку прямо к нему. А завтра как раз выходной. Притворится больным. В случае чего скажет, полегчало от одной мысли, что вот она к нему приедет. Я радовался Серегиному грядущему успеху, как своему. Нежеланные дети знают, как надо извернуться, чтобы стать желанными.
– Это что?!
Восклицание мое касалось его семейного статуса, указанного на страничке.
– Женат?! Вы же год вместе не живете! Удивляюсь, что тебе вообще кто-то пишет. Это надо Марией Магдалиной быть, чтобы с женатым связываться! Меняй сейчас же!
– Неудобно. Таня узнает.
– У нее же другой! Меняй!
Для романтики я предложил «вдовца», но Серега отказался. Долго выбирали между «без пары», «в поиске» и «свободные отношения». «Без пары» отдает безнадегой, «в поиске» звучит болезненно. Удачливый джентльмен не может быть в поиске. Он же не какая-нибудь Холли Голайтли, прилепившая на свой почтовый ящик «путешествует». Остановились на последнем варианте.
– Ну ты и еврей, – хлопнул меня по спине новоявленный и сразу осмелевший любитель свободных отношений, отдавая должное моей ловкости в амурных делах. – А чего это у тебя снежинка шестиконечная?
Я свернул голову так, чтобы видеть рукав свитера, на котором вышита снежинка. И вправду, шесть концов. Снежная звезда Давида. А я и не замечал. Ай да Серега, кровинушка материнская, не проведешь.
Братан повеселел. Спросил, не окунался ли я уже. Он, видите ли, вчера окунулся в ближайшем водоеме…
В деревню я вернулся на последней маршрутке. От остановки шел мимо пруда. Почему бы в самом деле не окунуться? Так и помру неокунувшимся.
Мать уже спала. Я разделся, только угги и пуховик оставил. И топор взял – прорубь наверняка льдом прихватило.
Подбежал к проруби и все с себя скинул. А мороз такой, что аж небо опустело – звезды попрятались. Подтаявшая днем тропка вся в застывших отпечатках сапог – голым ступням больно. Прямо передо мной лежал черный крест отороченной снегом проруби. Единственный уличный фонарь светил в затылок, и, обладай я незаурядной фантазией, предположил бы, что крест – это тень, которую я отбрасываю.
