Ольга Солнцева - Реалити-2. Герои остаются в сердце
– Так, давайте я вас сфотографирую!
Это Ильич возвращает меня из моих фантазий. Мы строимся возле «кремлевской стены» и делаем умные лица.
После интервью сидим в каптерке, пьем чай. Неугомонный Владимир Ильич печатает фотографии на принтере. Наша троица смотрится среди погибших какими-то инопланетянами. Да, наверное, так оно и есть. У нас совсем другие заботы. Нам пора закругляться и улетать по своим делам. Ильич и Бондарев упаковывают портреты для завтрашней встречи с тинейджерами. Мы сбегаем с пятого этажа.
Школа находится неподалеку от парка имени Артема Боровика. Сейчас здесь совсем пусто, а вчера было шумно и многолюдно: народные гуляния начались за неделю до Дня города. Вчера мы с дочкой ездили сюда на встречу с ее новой подружкой. Я спросила трех местных девочек, знают ли они, в честь кого назван парк. Пятиклассницы и их мамы лишь удивленно пожали плечами: какая вам разница?
Детям больше нравятся герои из мультиков, а не из жизни. Взрослым, похоже, герои вообще не нужны. Парк он и есть парк. Хорошо, что не пустырь.
Журналист Артем Боровик погиб в авиакатастрофе в 2000 году. Причина крушения маленького частного самолета до сих пор не раскрыта. Есть официальное заключение, но его подписали не все члены комиссии. Некоторые эксперты уверены, что катастрофа была спланирована именно против него – честного и очень влиятельного человека. Репортер Боровик вел передачи из «горячих точек», а погиб от обледенения крыла.
Артем был первым советским журналистом, который в эпоху гласности прошел стажировку в армии США и написал об этом книгу. Он не был солдатом, но погиб, выполняя профессиональный долг журналиста – рассказывать людям правду.
В Москве уже чувствуется осень. В субботу в Лужниках будет большой спортивный праздник, и Бондарев пригласил нас поснимать его на стадионе. В.А. возглавляет организацию спортсменов-инвалидов с нарушением опорно-двигательного аппарата, в которой много ветеранов чеченской войны. Год назад паралимпийская сборная России заняла в Лондоне второе место, и В.А. с воодушевлением рассказывал мне о своих впечатлениях:
– На следующий день после закрытия Паралимпиады всех паралимпийцев провезли в двухэтажных автобусах по центральной улице Лондона. Повсюду их приветствовали люди, играли военные оркестры, а самолеты Королевских ВВС раскрасили небо в цвета Британского флага. Газеты вышли с заголовками «Миллион «спасибо!» вам! Вы – наши герои!»
Центральная улица Лондона называется Оксфорд-стрит. Когда я была там в 1991 году, меня все время удивляло, что люди в инвалидных колясках сами передвигаются по городу, заезжают в магазины, бары и рестораны. Вчера неподалеку от своего дома я в первый раз увидела женщину, которую никто не сопровождал. В своей коляске с моторчиком она, наверное, ехала с рынка: на коленях у нее лежал черный полиэтиленовый пакет.
Мужчин в инвалидных колясках можно каждый день встретить в метро. Они ловко перебираются в вагон с платформы, а потом медленно двигаются по проходу. Многие из них одеты в камуфляж, а на коленях у них десантный берет или раскрытая сумка. Иногда они просят подать на протез, но чаще просто медленно двигаются. У них безучастные лица и грязные руки. Они совсем не похожи на героев. Люди вокруг стыдливо отводят от них взгляды, утыкаясь в свои бесплатные газеты, мобильники и планшеты.
Денис вышел на Братиславской, а мы с Георгием продвижение в сторону Текстилей. Точнее, мы только делаем вид, что едем: «Леана» намертво застряла в пробке. Московские улицы за последние двадцать лет как будто ссохлись и не пропускают всех желающих. Режиссер невозмутимо достает сигарету, а я, хоть и не за рулем, нервничаю все больше. Сзади остервенело давят на клаксоны. У меня в кармане звонит мобильник. Это Клёнов.
– Приезжайте в субботу снимать меня на присяге. Я буду в парадной форме, – сообщает он радостную новесть.
Я, как испорченный телефон, передаю ее режиссеру, который со стоической улыбкой объезжает вставший посередине улицы внедорожник. Нам до сих пор не дали разрешения снимать Клёнова в его части, а фильм про военных без людей в форме – это абсурд.
Спереди слышен сигнал спецтранспорта. Белая машина с синей полосой несется по встречке и лихо разворачивается перед самым бампером «Леаны».
Режиссер бьет по тормозам и чуть не глотает сигарету.
Говорю Клёнову, что обязательно приедем, если доживем.
2
На следующее утро просыпаюсь рано. Под окном стоит юноша-узбек с метлой и громко разговаривает по мобиле. Если бы я жила этаже на третьем, то ничего не имела бы против, но я живу на первом этаже, и мне трудно соблюдать политкорректность. Чертыхаясь, плотно закрываю окно и включаю свет. Пора провожать дочь в школу, а самой собираться на работу. Контракт мне так и не продлили, но расписание уже прислали.
Иду пешком до метро, разговариваю сама с собой. Навстречу по проспекту – красный двухэтажный автобус, а за ним еще один – точно такой же, и тоже пустой. Автобусы, как и мы вчера, делают вид, что едут, а на самом деле, стоят в пробке и служат лишь для рекламы. На их бортах – какие-то надписи и картинки.
Я ловлю себя на мысли, что завтра на моем месте может оказаться другой преподаватель – например, из Ташкента. Из Лондона – это вряд ли. Там коллеги получают раз в десять больше, а напрягают горло раз в десять меньше.
Сама я работаю в частном университете, который гордится своими международными связями и командой КВН. Наш хозяин сам очень любит пошутить, особенно насчет преподавателей. Его любимая шутка звучит так: «Да вас, бездельников, всех выгнать надо! Вон у меня – целый вагон преподавателей из Пензы стоит, и все готовы работать за копейки». Моя новая заведующая кафедрой – не из Пензы, но из Перми. Она все время улыбается, и говорит, что сама долгое время была в шкуре преподавателя.
Когда-то Лев Толстой утверждал, что патриотизм – последнее прибежище негодяев. Не буду спорить с классиком. Если это так, то я законченная негодяйка: я люблю свой родной город. Мне нравится московская манера говорить, не раскрывая рта, улица, по которой я бегаю, и мои соседи, которые уже полвека с лишним живут в нашем «сталинском» доме. Но в последние годы я все больше становлюсь патриоткой от безысходности. Москва, как пылесос, втягивает в себя все подряд – и золото, и мусор. Только вот золото в этом вакууме почему-то не задерживается. Двухэтажные автобусы, как призраки, наконец, проезжают мимо.
Я москвичка всего лишь во втором поколении. Моя крестьянская баба Феня бежала от немцев – по шпалам, с тремя детьми: двое держались за юбку, а третий – мой будущий отец – на руках. Стоял сентябрь сорок первого года, самое бабье лето. Домик в деревне разнесло от бомбежки. В столице бабушка устроилась дворником и потом всю жизнь мела листву, колола лед и носила ведра с песком. Я почти не помню деда, который вернулся инвалидом после битвы за Москву, а вот бабу Феню, которая дожила до правнуков, помню очень хорошо. Порой мне кажется, что над Хохловским переулком до сих пор витает ее чистый дух – согнутая пополам фигурка, морщинистое лицо, похожее на печеное яблочко, беззубый рот и лучистые глаза. Она пристально смотрит на меня и ласково спрашивает: «Ну, как живешь-то?»
Я не знаю, что ей сказать. Наверное, я живу хорошо.
Трамвай «А» поворачивает к Чистым прудам, а меня из состояния грез выводит черный внедорожник, который едет прямо по тротуару, распугивая голубей. Я в ужасе отскакиваю на газон и чуть не сталкиваюсь с узбекским дворником, который делает вид, что метет листву. На самом деле, он разговаривает по мобильнику.
Да, я живу нормально. Что тут еще скажешь?
Сегодня у нас с младшей дочерью ответственный день – мы идем проверять зрение к нашему любимому доктору Льву Николаевичу Чудотворцеву. Именно благодаря ему я еще что-то вижу, а дочь, унаследовавшая мою близорукость, больше не косит на левый глаз.
Доктор работает в больнице неподалеку от Тверской. Мы выныриваем из метро и идем по улице, где не осталось ни одного настоящей липы, которые были в моем детстве. В деревянных кадках стоят какие-то странные уродцы – не то карликовый можжевельник, не то туя. Зимой их сменят на такие же уродливые елочки, которые работящие гастарбайтеры украсят светящимися лампочками.
Я оборачиваюсь назад, в сторону Пушкинской. Когда-то там стоял дом, где располагалась всемирно известная газета "Москоу ньюс". Ее мы переводили на уроках, с нее началась гласность, а в начале нулевых я работала здесь и сама. Сейчас этого здания больше нет: один предприимчивый журналист сначала выкупил "Москоу ньюс", а потом и здание редакции. Два года назад его разобрали и теперь работящие гастарбайтеры строят на этом месте многозвездную гостиницу. Зеленая сетка над недостроенным отелем напоминает мне о моих собственных green years.
