Николай Мамаев - Рейс на Катар (сборник)

Голова

Я решил немного сократить свой путь и сошел с пыльной грунтовой дороги. Теперь мой маршрут пролегал через поле. Мне снова было восемь. Несмотря на то что стояло раннее утро, солнце уже заметно припекало макушку. В воздухе пахло свежими коровьими лепешками, ноги вязли во влажной траве. Легкие парусиновые брюки, что были на мне, моментально промокли и отяжелели. Но я совсем не переживал по этому поводу. В данный момент мне было совершенно наплевать, сохранят ли брюки в ближайшее время свою девственную утреннюю белизну или же до того измараются, что их невозможно будет отстирать. Даже если бы сейчас я вляпался в одну из этих бесчисленных коровьих лепешек, которыми было усеяно поле, или же поскользнулся и упал в лужу, я бы просто поднялся на ноги и продолжил свой путь. Да, я даже не стал бы пытаться оттереть налипшую грязь. Пускай бы впитывалась себе на здоровье. Грязь, подумаешь – грязь. Ну и что с того? Тем более я вообще больше никогда не собирался носить брюки, трусы, носки или гольфы. Ну и, конечно же, обувь. Ее я никогда не любил, потому что от любой пары туфель, неважно, моей ли собственной или чьей-то чужой, непременно воняло. Боже! Еще как воняло! Может быть, все дело было в моих огромных ноздрях или в физиологической особенности строения моего носа? Он, кстати, тоже был немаленьким. Этого я точно не знал, но то, что вся обувь во вселенной непременно воняла, не вызывало никаких сомнений. Впрочем, я был рад, что в скором времени избавлюсь от этого бремени.

Продвигаясь вперед, я вспомнил о маме, и мне захотелось плакать. Только теперь я понял, насколько она одинока была все это время, а я, я – это та тоненькая соломинка, за которую она держалась последние годы. Она всегда была очень доверчивой, а я всегда оставался неисправимым лжецом. Я соврал ей и в этот раз: сказал, что встану с первыми петухами, потому что хочу сходить по грибы. Для пущей убедительности даже взял с собой старую плетеную корзинку. Бабушкину корзинку. Вот, мне снова восемь. А она лишь кротко улыбнулась, кивнула и отправилась спать на второй этаж. Неужели ее материнское сердце не екнуло в тот момент? В момент моего вранья. Но что мне еще оставалось делать? Не мог же я, в конце-то концов, выложить ей все как есть! И вот я подумал, что лучше соврать, чем не сказать ничего вообще. Подумал, что так будет лучше для нее, потому что был твердо уверен, что мне не придется терзаться по этому поводу. Она запомнит это вранье, и, может быть даже, однажды ее согреют эти слова, пускай фальшивые, но сказанные из лучших побуждений. Ведь так? Ведь так? Слышишь ты меня? Слышишь? Скажи, что слышишь меня и что уши твои не забиты овсяной кашей!

Мы приехали в деревню неделей ранее, и мама планировала пробыть здесь до конца лета. Она, конечно, была городским жителем, но, как любого городского жителя, деревня прельщала ее свежим воздухом, а кроме того, мама безумно любила ухаживать за своим цветником, который был разбит ею прямо напротив крыльца нашего дома. Старенького двухэтажного дома. Не дома, нет… Домика! Всего лишь три крохотные комнатушки: гостиная, спальня и веранда. На веранде всегда было солнечно и очень душно. Там мы любили завтракать втроем. Когда-то. Давно. Мне тяжело вспоминать ту, нашу последнюю совместную трапезу там. Кажется, что это было так давно, так давно… Ведь отца нет с нами вот уже целых десять лет! Подумать только! Я часто размышлял, что было бы, если той теплой осенью он не сорвался бы со скалы и не полетел в ущелье. Думаю, эти утренние завтраки на веранде продолжались бы и по сей день. И мама была бы совершенно другой. Она была бы счастливой. Счастливым был бы и я.

Когда два месяца тому назад у мамы диагностировали рак, она не сказала мне об этом ни слова. Ей не хотелось расстраивать меня! Расстраивать! Боже мой! Представьте себе: человеку сообщают смертельный диагноз, а он в первую очередь думает о том, как бы не расстроить своих близких. Господи, я клянусь, это АПОФЕОЗ ГУМАНИЗМА!

Помню, что когда она все же решилась и сказала мне правду, я закрыл лицо руками и зарыдал. Я рыдал стоя. Потом склонился перед кроватью, ее кроватью, и уронил голову на подушку и зарыдал в нее. От подушки пахло ее волосами. Великолепный запах, просто божественный. Я бы хотел, чтобы так пахли волосы моей жены, которой у меня никогда не будет. Она просто стояла надо мной и гладила меня по голове. Она шептала мне. Шептала, что любит. Шептала, что, что бы ни случилось, она всегда будет со мной. Будет приглядывать за мной с пушистого облака и помогать, когда увидит, что я буду нуждаться в этом. Когда же я спросил ее, как может она оставаться такой спокойной, зная о своем смертельном диагнозе, она ответила мне, что не боится смерти. Она сказала, что прожила долгую счастливую жизнь. СЧАСТЛИВУЮ! Я спросил, действительно ли она так считает, ведь ей еще только пятьдесят пять! И она ответила мне «да», но единственное о чем она сожалеет, так это о том, что ей придется оставить меня (несмотря на ее же собственные слова про пушистое облако и все такое) и что она так и не увидит своих внуков, не подержит их на руках, не понянчит. Я так разозлился, что бросил дерзновенно «Ну и черт с ними! С этими внуками! Я бы без сожаления оскопил себя!» В ответ на эти слова она закинула голову назад и рассмеялась, после чего проникновенно посмотрела на меня и сказала: «Ты еще так молод, так глуп!» Мое сердце продолжало бешено колотиться, руки тряслись так сильно, что из стакана с водой, который она принесла, чтобы я запил какое-то успокоительное, выплескивалась вода. Но я справился и сделал несколько глотков. Когда же мой мотор начал понемногу успокаиваться, сбрасывать обороты, я собрал в кулак всю свою храбрость и почти шепотом задал ей вопрос: «Что говорит доктор Зальцман? Есть ли хоть осколочек надежды?» – «Нет, никакой. Опухоль не операбельна», – констатировала мама. Она разглядывала меня своими печальными голубыми глазами. С тех пор мы больше не касались темы ее здоровья. У меня же начала развиваться бессонница. Сначала я часами ворочался на измятой простыне, а когда уже начинало светать, оставлял всякие попытки заснуть, подкладывал руки под голову и, таращась на потолок, представлял себе день ее смерти. Я пытался предугадать, когда это случится: утром, днем, вечером, а может быть, ночью, и уже далее, отплясывая от этого, составлял алгоритм своих действий. Первое время мысль о том, что вскоре я уже не услышу ее храпа из-за стенки, казалась мне просто сумасшедшей. Ну разве такое могло случиться с нами? После всего того, что мы пережили? Однажды мне довелось проходить мимо крематория, и я случайно подсмотрел, как две молоденькие девушки ставили в багажник автомобиля урну с прахом родственника. Но как ставили! Видели бы вы! Сначала они опустили ее в пакет, точно такой же, какой уже стоял в багажнике, но забитый доверху ПРОДУКТАМИ! Вдумайтесь! Продуктами! Они поставили прах своего родственника в один ряд с помидорами, сырами, колбасами, копченостями и лимонадами. И я подумал тогда, что, возможно, по приезде домой они спустят этот прах в унитаз. А почему бы и нет? Разве нельзя ожидать такого дикого поступка от подобных безнравственных людей? Но больше всего меня заставила содрогнуться следующая мысль: ведь вполне допустимо, что совсем недавно за рулем того самого автомобиля сидел человек, который теперь превратился в пепел и занимает место в багажнике, в коробочке, а не водительское кресло, на котором в настоящий момент вальяжно, не краснея, пыхтит сигаретой раскрашенная болонка. Пусть даже это его дочь, любовница или сестра.

Я почувствовал, как моя правая нога свободно загуляла в старом отцовском башмаке, и припал на одно колено, чтобы затянуть шнурки. Я нашел обувь отца вчера вечером на антресоли. Там же обнаружил и две его измятые рубашки, от которых несло затхлостью. Не знаю, почему с утра я напялил его ботинки, но сейчас ничуть не сожалел об этом. Ботинки были действительно очень удобными и пришлись мне в самую пору.

Когда утром я вышел на крыльцо, меня сразу же приметил Палыч, который ни свет ни заря уже ковырялся в грядках. Он привстал с низенького табурета, улыбнулся и в знак приветствия махнул мне рукой. Я ответил ему тем же. Палыч наверняка не ожидал от городского «барчонка» столь раннего подъема. Он был уже глубоким стариком, ноги еле держали его, но все равно продолжал заниматься своим огородом. Как-то он сказал моей матери, что видит в этом человеческое предназначение – возделывать землю, которой наградил человека Господь, и потому он твердо намерен заниматься этим до конца своих дней. Палыч был в дружеских отношениях с моим отцом, и за это я уважал старика, несмотря на то что не разделял его взглядов. Мне они казались абсурдными. Разве может быть так, что человечество создано кем-то только для того, чтобы пропалывать клубничные грядки, обрезать усики, копать лунки и совать в них семена?

Я пересек поле и подошел к окраине леса, сквозь который пролегала старая железная дорога. До моего слуха донесся душераздирающий гудок электрички. Она подъезжала к Шапкам. Следующей остановкой значились наши Голубые Ели, после которых электричка должна будет прибыть в конечный пункт следования – Темное Озеро, а затем двинуться в обратном направлении – в сторону города. Тогда-то я и собирался осуществить задуманное. Я знал, что обратно электричка пойдет совершенно пустой, первые пассажиры зайдут в вагоны не раньше того, как она доползет до Ручьев. А мне вовсе не хотелось омрачать это прекрасное солнечное утро случайным пассажирам. Значит, времени у меня около получаса. Этого вполне должно хватить для того, чтобы добраться до рельсов и собраться с духом. Тем не менее я ускорил шаг.