Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)
Но сидит она в корыте до размякших кончиков пальцев, как в детстве, когда в ванну запускались кораблики, целлулоидные гуси-лебеди и прочая детская дребедень. Вода все не стынет: в доме тепло – жаркое лето и недавно протопленная печь. Намывается куском хозяйственного мыла, трет и трет себя пучком травы: стирает прошлое, как карандашный набросок.
– Ничего еще не было в моей жизни. Еще не было моей жизни, – повторяет и повторяет она, заполняя новыми словами пустоту внутри себя.
Она уже не думает о жизни в лесу. Ей хочется остаться навсегда в этом доме. Несмотря на воду и печь, ей все равно почему-то кажется, что дом пустой и ничей. И что он ждал именно ее.
Отмывшись, она слушает тишину ночи. Выходит на крылечко и другими глазами видит благодатный сон всего живого, слушает шепоты сада. В свете луны она угадывает очертания колодца и набирает воду, ведро за ведром. Заливает воду в чане, опрокидывает корыто.
– Добрый дом, – шепчет она, как только в юности шептала.
Спать она укладывается на кухне, на узкой лежанке под окошком. За занавеской, в комнате, большая кровать, но туда лечь она не смеет – это хозяйское место, нельзя ей его занимать. Кто-то же растопил печь, кто-то же принес воду…
Она долго лежит без сна, но будто во сне. Ей восемнадцать лет. У нее новое, только что сшитое невесомое платье. Она, притаившись за кулисами, смотрит репетицию, пьянея от запаха сцены. У нее все впереди. И есть дом, где любят и ждут.
Она впервые за все эти годы радостно вспоминает свой несуществующий дом. Ее словно баюкает кто-то, похлопывает мягкой рукой, отгоняет зло. Она послушно переходит грань между мечтами-воспоминаниями и удивительными снами, в которых не страшно быть счастливой. После веселых матери и отца, играющих с ней в прятки, но не пропадающих, как обычно в снах, а всегда вновь возникающих, она видит стоящую рядом маленькую девочку, которая серьезным голосом, но улыбаясь, объясняет, что они теперь всегда будут вместе, что им нельзя друг без друга. «Наконец-то! – говорит женщина. – Наконец-то ты меня нашла, я не смела надеяться». И девочка крепко берет ее за руку. Но тут же наслаждение счастьем покоя прерывается: женщина видит на ножках девочки кровоточащие раны вокруг лодыжек, гноящиеся пузыри. Страх сковывает ее. Что-то надо сделать, чем-то помочь.
2
В глаза ударяет свет, она ничего больше не видит. Как яркое солнце умеет ослеплять! Она открывает глаза, не понимая, что проснулась, все еще в том сне. Солнце, солнце, солнце заполнило все собой. И, светясь этим небесным светом, у ее лежанки стоит девочка из сна. Настоящая.
– Откуда ты? – улыбается ей женщина.
– На той кровати спала, – кивает девочка в сторону комнаты.
– А я хотела там лечь, но побоялась, что хозяева придут. Тебя не заметила. Это твой дом?
– Нет. И не ваш?
– Кто же растопил печь? Я пришла ночью, печь была теплая, и вода…
– Вода была. А печку я растопила.
Они называют друг другу свои имена.
Рассказывают друг другу свои похожие жизненные обстоятельства. За полгода до смерти изверга у малышки точно так же, как 17 лет назад у нее, забрали родителей, поочередно, друг за другом. Всю ночь после ареста отца мать раскрывала перед семилетней дочерью план ее жизни. Эта мать тоже знала все наперед. Она понимала, что ей, взрослой и известной, никуда не деться. Но заранее продумала страшное существование дочери. «Только не детдом!» – заклинала она. Там тебя научат ненавидеть нас. Там из тебя сделают раба, зверя. Живи теперь сама, никого нет. Жди. Когда-нибудь это должно кончиться. В это – верь. И в свои силы. Она уложила самые необходимые вещи дочери в школьную сумку, чтобы не вызывать подозрений со стороны. Она укутала девочку в жаркие зимние вещи, хотя стояла еще теплая осень.
– Отправляйся на дальнюю дачу, – велела мать. – Про нее никто здесь не знает, долгое время не полезут.
«Дальняя дача» – это был одинокий домик недавно умерших папиных родителей в двух часах езды от Москвы. Ближняя – шикарная и известная – была лакомым куском, ее конфискуют сразу же. Поэтому тайный стратегический запас мать создала на «дальней». В подполе там были продукты (самое необходимое). В тайнике – деньги. Если быть хитрой, изворотливой и расчетливой, этих денег могло бы хватить надолго.
– Главное, чтобы тебя никто не видел. Свет не зажигай. Но если вдруг заметят, не пугайся, будь спокойной. Скажешь, что приехала за дедушкиными фотографиями, соврешь что-нибудь. И, главное, – ты должна быть опрятной. Всегда. Тогда тебя не примут за беспризорницу, не заберут. А будут спрашивать у аккуратной чистой девочки – скорее поверят, что она по маминой просьбе поехала в деревню за медом, за старыми письмами, сама придумаешь, за чем.
– Сколько же так жить? – спрашивала девочка.
– Долго. Ты научишься.
– А школа?
– Забудь. Ты умеешь читать, писать, считать. Ты будешь читать книги сама. Потом, когда все кончится, ты увидишь, что не отстала от других. Я тебя учила всему намного раньше.
Девочка вышла утром как ни в чем не бывало. Может, слишком тепло одетая. Нервы! Она шла с портфелем, понурая. Обычно ее до школы подбрасывал на машине отец. То-то сегодня вышла ни свет ни заря, отвыкла пешком ходить. С ней было все ясно, и следить незачем.
Она благополучно добралась до «дальней» и первые две недели провела по разработанному плану, одна, в ожидании. Они с мамой договорились, что если ту все же не арестуют, она через две недели самой ранней электричкой приедет на станцию, и они смогут встретиться и разработать дальнейший план. Понятное дело, через две недели ожидание на станции ни к чему не привело. И только тогда она поняла, что все. Она одна на всем белом свете. Но за две недели неполного одиночества она приспособилась жить незаметно и хитро. И с наступлением холодов она сообразила самое главное, о чем не подумала мама: она не могла топить печку: соседи заметят дым. Была маленькая электроплитка. Она варила картошку в мундире, капусту, крупу. Грела в кружке воду. Но было холодно, холодно, холодно. Тогда, ради спасения, она стала бродяжить. Она умывалась снегом, заплетала косички, одевала свою справную шубку, валенки с галошами, на станции брала билет (не до Москвы, до какой-нибудь промежуточной станции). Там, на вокзале, в тепле, солидно покупала сладкий чай, бутерброд, ехала дальше. В электричках было тепло. Она придумала себе целую жизнь. Купила тетрадки, подписала их другим именем и фамилией, делала в них уроки, ставила себе отметки красным карандашом. Вдруг кто-то в поезде спросит ее имя. А она все о себе расскажет. И тетрадочки покажет, и учебники.
За зиму она совсем не выросла, ужалась даже как-то. Но внутри стала почти старушкой. Видела всех насквозь, ее было не провести. И чем старше она становилась, тем умелей получалось изображать маленькую добропорядочную девочку.
Весной в электричке она узнала о долгожданной смерти того, по чьей вине осталась совсем одна.
У нее появилась надежда и прибавилось сил. Но прошел месяц-другой. Все было по-прежнему. Никто не вернулся. Она мечтала только вырасти, чтобы не привлекать к себе внимания. Летом дни были длинные, и это тоже было плохо. Люди все время толклись на воздухе и все примечали. И один дядька заинтересовался:
– Да ты никак Петра Алексеича внучка будешь?
Она поняла, что разоблачена. Пролепетала все, чему учила мать. Про старые фотографии, про запасы меда.
Дядька внимательно слушал, кивал, разглядывая ее. Сличал, видно, с прежним, не сиротским обликом.
– Зайди, чайку попьем, – позвал.
– Нет, я скоро уже поеду.
И пошла беззаботно к дому, а он все смотрел ей вслед.
Все. В этом доме больше не жить. Она собрала все свои вещицы, уложила аккуратно в бабушкин шкаф. Взяла из тайничка деньги, сунула их под стельку ботинок и еще часть – в истрепавшийся портфель. Запирая дом, все думала, что сосед смотрит ей в спину. Но на улице никого не было. Странно: человек ушел, а взгляд его остался.
Этот прилипший взгляд ее останавливал, когда ей мечталось вернуться в неотапливаемый, но все же дом, особенно зимой. И даже так, без дома, она исхитрилась пережить зиму. Деньги помогли. Она покупала билет в поезд дальнего следования. Просила проводницу помочь: одной ехать страшно, а едет к тете – умерла мама. И проводницы от таких фактов становились временными мамами: причесывали, умывали, кормили, даже простирывали вещички. Главное было – иметь билет. На безбилетных детей проводницкая жалость распространяться не умела.
Она знала: это последняя зима. Больше у нее не будет денег и сил изворачиваться. Пусть детдом, что ли. Она многое повидала, зверем не станет. Пообещала себе: пройдет лето, и с наступлением холодов – все. Ляжет и замерзнет в каком-нибудь сугробе или найдет в себе силы сдаться тем, кто убил ее родителей.
Этим летом она уже не следила так тщательно за пристойностью внешнего облика, просто бродила по лесам, вдоль рек, наслаждалась солнцем. Все время, что она держалась на силе духа, она ни разу не заболела, а теперь, устав, чувствовала, что ее знобит, лихорадит. Ей нужны были дом и забота. И это было все.
