Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
Она долго вертела в руках карту области, выбирала что-то в радиусе двадцати-тридцати километров, но так как училась Маша больше спонтанно, чем ровно и осознанно, то всё ближнее славянское доставалось усидчивым и примерным. Маша к их разряду не относилась.
Комиссия по распределению предлагала отличникам окрестности областного центра, дальше, что осталось, в основном, затерянные далеко в горах школы, а для экстрималов, знатоков великого и могучего, несколько населённых пунктов, где плотно проживают этнические венгры. Желающих ехать в эти места без знаний венгерского языка не было. Маша подумала и рискнула.
Неизвестность страшила Машу, но к предстоящей работе, первому ответственному шагу в жизни, она тщательно готовилась. Наконец, решающий день настал – она вошла в класс.
Маша произнесла всего несколько фраз и вдруг осознала, что дети её не понимают. Она не поверила, попробовала ещё и ещё раз начать урок с самых простых словосочетаний на русском языке: «поднимите руки, подойдите к доске, как тебя зовут». Они не реагировали. На всякий случай она повторила всё на украинском – напряжённое молчание. Маша отложила конспекты и методички, обвела глазами класс. На неё с любопытством смотрели два десятка неряшливо одетых учеников. За первыми партами сидели, дружно ковыряясь в носу, трое умственно отсталых детей, похожих друг на друга, как близнецы: крупные переростки, с толстыми телами, бледными лицами, не реагирующими на слово и мысль глазами. Новая учительница им явно нравилась. Они заискивающе ей улыбались, а иногда невпопад смеялись, заражая класс беспричинным весельем.
Маша почувствовала подступающую к горлу тошноту и выбежала во двор школы. Её долго, до жёлчи, рвало. Она скорчилась, присела. Руки и ноги были, как ватные, глаза застилали слёзы, в класс возвращаться не было никаких сил. Чья-то рука подала ей стакан воды, обняла за плечи, большим мужским клетчатым платком вытерла слёзы, подтолкнула к дверям: «Давай девочка, иди». Так она познакомилась с завучем школы.
Теперь у Маши есть наставник, покровитель, можно сказать ангел-хранитель. Завуч обучал её азам жизни в закарпатской деревне, где все для неё были иностранцами. Он не только служил переводчиком, он растворял её в чужом враждебном и чуждом пространстве, как таблетку аспирина в воде. Маша ожила.
В сентябре уроков почти не было, да что там, не было их и в октябре. Всё село бросили на уборку урожая. На вес золота ценилась каждая пара рук, и школа полным составом дружно шла на виноградники. В обед учителя и дети раскладывали костёр, пекли картошку, сало и домашнюю острую колбасу, запивали еду красным вином, взрослые – явно, дети – украдкой, и завуч, плотно закусив и расслабившись, учил Машу жить. «Дался тебе этот город. Никакого хосена. А у нас: тишь, благодать, все тебя знают и уважают. Хочешь, я тебе сейчас на борщ соберу?» Он быстро говорил что-то женщинам, работающим в поле, и им несли морковь, свеклу, капусту, петрушку сельдерей, картошку. Завуч победоносно изучал содержимое увесистого полиэтиленового пакета, совал его Маше в руки и кричал: «Сколько бы ты в городе за это всё заплатила? А?» Потом, расщедрившись, он останавливал грузовик, давал указания водителю, и отправлял её домой. Из города Машка везла коллеге магазинную сметану, колбасу и сыр. Чёткая обратная связь наладилась сразу.
Благодеяния завуча на этом не заканчивались. Он составил для неё расписание в дневной и вечерней школе так плотно и хорошо, что Маша ночевала в селе только одну или две ночи в неделю.
Непонятно для чего, завуч посвятил Машу и в свою семейную жизнь. Коренной закарпатец, родом из пишущей кириллицей Иршавщины, он женился на венгерке, выучил язык, построил дом в селе, словом, увяз. Его жене были свойственны причуды, на которые никто бы ни обратил внимание (со своими бы справиться), если бы везде и всюду их не высмеивал её собственный муж. Вину за кудрявый характер супруги он, как страстный историк, обобщал, а затем возлагал на всю нацию, в недрах которой вызрели, по его глубокому убеждению, несносные черты. Он почём свет ругал всех подряд мадяров, жену, в первую очередь, вёл утомительные беседы на тему особенностей национальной психологии. Вторая половинка, как язва, как бельмо на глазу, мешала ему дышать, думать, действовать. Его раздражало в ней всё, но только до определённых пределов. Завидев супругу, по хитрому сплетению судьбы они учительствовали в одной школе, он размякал, как хлебный мякиш во рту, и под её грозным взглядом, становился шёлковым и податливым. Агрессия исчезала, за ней уходило её сопровождение – бурная жестикуляция, риторический талант блек, а на лице появлялась блаженная улыбка.
Иногда национальные войны разворачивались широким фронтом на людях.
«Идите!» – вопил не своим голосом завуч и дети, выстроенные в шеренгу по двое стройными рядами двигались с виноградных плантаций по направлению к школе. «Стойте» – эхом грозно откликалась жена и по её приказу дети, потоптавшись на месте, останавливались. Так продолжалось с полчаса. Бедные заложники семейных раздоров не могли тронуться с места и попасть, наконец, в класс, до тех пор, пока сцепившуюся парочку, не разнял вовремя подоспевший директор.
«Никто не знает, как спит муж с женой» – мудро замечал, глядя на них, контрастных, пожилой учитель-шваб и никогда эту тему не комментировал.
«Что вы делаете?» – спрашивала обескураженная Маша своего покровителя, застав его во время урока в вестибюле школы за более чем странным занятием. Он переводил длинной деревянной палкой веника минутную стрелку больших школьных часов далеко вперёд. «Тихо ты – цыкнул слюной в её сторону завуч. – Не хочешь пораньше домой поехать? Или мы тут до вечера будем торчать?» огрызнулся он. Уроки в этот день к всеобщей радости учеников и учителей заканчивались, не успевая начаться.
К зиме, когда полевые работы завершились, и всё в селе замерло, неугомонный завуч становился инициатором школьных застолий. Пресловутый веник теперь крутил стрелки в обратную сторону. Большие перемены длились бесконечно. В учительской пировали всласть. Провизия к столу собиралась спонтанно и исключительно из зимних запасов местных жителей. Завуч вставал на перемене в вестибюле, чётко и коротко отдавал детям приказы, они исчезали за школьными воротами и возвращались кто с чем. Несли сало, картошку, хлеб, яйца. Причём и тут существовал чёткий отбор. Не всякому выпадала честь исчезнуть за калиткой. Завуч хорошо знал, в какой семье делают вкусную колбасу, и кому в этом году удалось копчёное сало. Чем богаты, тем и рады. К большой перемене стол в учительской ломился. За выпивкой никто не посылал. Не было надобности. В подвалах школы размещался стратегически важный объект – колхозный винный склад. Две сотни круглых прохладных бочек, аппетитно, как молочные поросята, лежали на боку, томили воображение учителей сладким предчувствием. Сама мысль о кладе внизу не давала никому покоя. Завуч походы в погреб совершал единолично, не доверял никому, долго пробовал, выбирая нужный сорт, наконец, определялся, наполнял десятилитровый бутыль и возвращался в учительскую. Ели вкусно и много, вино текло, как вода из крана. Бутыль наполняли несколько раз. Про уроки напоминал робкий звонок. Зачем? Ведь совсем не кстати. Расходились по классам, возвращались и продолжали пир. Такой волюнтаризм возможен был только в отсутствие директора школы. Слова: «Еду в районо. Вернусь после обеда» – были сигналом, счастливой прелюдией свободы.
С руководством у завуча не складывалось. Хозяин школы построил дом напротив, через дорогу. По величине директорское жильё конкурировало со школой. Оно было помпезней, выше и шире, что же касается архитектуры, то здесь чувствовалась рука зажиточного местного интеллигента без фантазии. Школа же парила над равниной Береговщины своими башнями и башенками, выступами и округлостями, (настоящий замок) была миниатюрна, изящна, причудлива, грациозна и…в конец запущена. Маша подозревала, что все стройматериалы, выделяемые на ремонт, потихоньку меняли прописку и переносились во двор напротив. Чем больше школа хирела, скрипели полы, ржавели дверные петли, светились щелями оконные рамы, тем роскошней, величественней становилось директорское жильё. На крамольную эту мысль невзначай навела Машу толстая директорская кошка, степенно разгуливающая по классу во время урока. Она лапкой открывала болтающиеся двери, спокойно, как в свои владения, заходила в помещение, прыгала на учительский стол и замирала статуэткой. Прогнать её никто никогда не решался. Вместе с кошкой и директором в школе безраздельно хозяйничала его жена, студентка-заочница венгерского отделения филологического факультета Ужгородского университета, тоже педагог, и учились двое их детей. Так что, как говорится, глаз да глаз был обеспечен.
Так вот, конечно, завуч директорскую семью недолюбливал. У него не было кошки, доступа к стройматериалам, а собственная жена не была активна – полностью игнорировала бурную тайную жизнь школы. Один в поле не воин. Роль неформального лидера нашего коллегу вполне устраивала, тешила самолюбие и подтачивала авторитет соперника.
