Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)

Ради подруги Витёк забросил вступительные экзамены. Он проводил Машу под стены факультета, не доверил конвой никому из Машиных близких, и дежурил стойко, пока переменчивый ветер счастья не вынес её из аудитории. «Пятёрка» – радостно кинулась Маша ему на шею, не обращая внимания на завистливые взгляды абитуриенток-девчат.

Своё счастье они загубили. То ли Маша была слишком придирчива и капризна, школьный друг больше брат, чем муж, то ли он распустился и потихоньку тратил своё молодое время и пыл на другие радости. Прогнозам учитилей сбыться не довелось. Но зато, обзаведясь семьями, друзья частенько оплакивали неурядицы вдвоём. Шли годы. Над ними с Витьком светило тоже солнце, так же блестела река, огибая город, те же камни берегли крепостную стену, и всё так же Подградская петляла, ведя к центру, но шли по ней теперь совсем другие люди.

– Лапчик, нас ждёт счастливая жизнь».

– Конечно, Витя. Обязательно. И всё сложится у нас замечательно. Ты веришь?

– Конечно. Иначе и быть не может.

Он умер на второй день после освобождения из зоны. Похоронили его где-то на полустанке чужие люди. На то время Витьку трижды судили за мелкое хулиганство и воровство, здоровье своё он подорвал и походил на старца. Дома его никто не ждал. Машины одноклассники до сих пор не понимают, почему всё так произошло, и спрашивают: «Что тебя в нем не устраивало?». Витьку они не простят ей никогда.

– Бабушка, собирайся, твой правнук женится – внучка пыталась одеть её и обуть, но старушка, уставшая от уже утомительной для неё процедуры купания в ванной, присутствовать на венчании молодых категорически отказывалась. Она спустилась по лестнице, сделала несколько шагов, но раздумала и вернулась. Старушку уложили на диван и она, умиротворённо распрямляя уставшее тело, сказала: «Вот младший будет жениться, тогда на свадьбу пойду, а сейчас сил нет, пусть молодые простят». Старшему правнуку через две недели после свадьбы исполнилось двадцать семь лет, и почти через три года праправнук успел в первый и последний раз поздравить долгожительницу с Международным женским днём, преподнёс ей собственноручно горшок с рододендроном.

К смерти бабушка относилась с одной стороны, осторожно и даже с некоторой опаской. Перед господом и стихией, говорила она домочадцам, человек бессилен. С другой стороны, привыкнув за жизнь к лишениям и потерям, она была готова встретить свой последний час просто и достойно. На тот свет бабушка не торопилась. К своему положенному сроку относилась творчески, как бы сама его просчитывала, отмеряла самостоятельно, не полагаясь ни на чью, даже высшую волю. Она напоминала рачительную хозяйку, которая кроит кусок холста «на вырост», с запасом и учётом непредвиденных обстоятельств. Последний час, предполагала бабушка, придёт, когда она управится со всеми делами, а значит, убедится, что внуки, вернее правнуки, устроены, сыты и здоровы, кладовка ломится от солений, варений и всякого добра, то есть, полна, как беличья нора поздней осенью.

Внучке она говорила: «Вот закончишь десятый класс, тогда я спокойно умру». Маша выросла, устроилась на работу. За каждым этапом в жизни внучки рефреном следовали бабушкины слова: «Вот выдам тебя замуж…» Родились правнуки, пришли новые заботы: «Вот пойдёт мальчик в школу, тогда спокойно умру», «Вот поступит…» Она не замечала, что одни и те же заботы пошли уже по третьему кругу, всё хлопотала, стряпала, прибиралась, и была уверена, что без неё в доме всё заглохнет, умрёт.

После сорока пяти бабушка почувствовала себя плохо и не на шутку испугалась. Болезней она не знала, к стоматологу ходила всего однажды и зареклась на всю оставшуюся жизнь: «Пусть выпадают – больше не пойду». И не пошла. Одинокие зубы торчали вразнобой из её осунувшегося старушечьего рта до самого последнего часа. Она даже умудрялась их использовать по назначению: жевала долго и усердно мясо и хлеб и даже грузла, приспособившись, сладкую карамель. Никаких протезов. От самой мысли о них по телу старушки пробегала брезгливая дрожь.

Болезнь застала её врасплох, она растерялась, не знала, что делать и как себя вести, наконец, собралась с духом и стала бороться. Несколько лет её мучили приступы, как она говорила, «грудной жабы» то бишь, стенокардии. Но бабушка осилила, преодолела недуг, перешла невидимый рубикон, и вступила в новую фазу жизни, преклонный возраст, как маркесовская героиня, здоровой, сильной с новым опытом и знанием о себе и жизни. Почувствовав прилив сил, она радостно захлопотала, засуетилась. Кухня, её жертвенный алтарь, снова запахла разными вкусностями. Правнукам она пекла на пасху совсем живые колобки с глазами и улыбающимися ртами. Благодарные прадети уплетали всё подряд, целовали бабушку в морщинистые стёртые щёки и разлетались по делам.

Командование всей семьёй закончилось тоже на правнуках. Внучку свою бабушка умудрялась «воспитывать» до тридцати пяти и могла, осерчав, поднять на кровинушку тяжёлую карающую руку. Она бы и дальше применяла к Маше свой насильственный метод воспитания, сил хватало, но внучка взбунтовалась и однажды объяснила растерявшейся старушке, что ей не пятнадцать, не двадцать лет, давно уже четвёртый десяток и если понадобится, то за себя она постоять сумеет.

– Ты куда собралась? – спрашивала Машу встревоженная бабушка.

– В роддом.

– А почему меня не зовёшь?

– Не хотелось будить.

– И ты что надумала одна вот так среди ночи идти?

– Ага.

– Может «скорую» вызвать?

– Не надо.

– Ты что думаешь, я тебя одну отпущу, дурочка? – бабушка засуетилась и принялась натягивать на себя одежду.

Было раннее утро, только-только занималось нежная летняя заря. Они брели по ночному городу, останавливаясь и пережидая редкие схватки. Идти было не далеко, через пешеходный мост к областной больнице. По дороге они свернули к Машиному мужу, ещё студенту, подрабатывающему ночами сторожем в охране. «Куда идёшь?» – невпопад спросил перепуганный муж. «А ты не догадываешься?» – рассмеялась Маша. Они прошли ещё квартал и постучались в тёмное окошко роддома. Оно сразу распахнулось. Через несколько часов в родзале раздался крик новорожденного, и Маша почти одновременно услышала утреннее пение птиц: радостное, многоголосое, вразнобой, беззаботное и счастливое.

Новорождённый, сам того не предполагая, поставил жирную точку в истории трёх поколений женщин, мальчик, новая точка отсчёта, начало. «У меня будет всё не так, как у вас» – твёрдо сказал он матери, когда вырос и стал уверенно и зло прокладывать себе дорогу. Это было его время, и оно приняло молодого, зубастого мужчину с распростёртыми объятиями. Главных в своей жизни женщин: прабабушку, бабушку и мать, дружно лелеявших его в детстве, он, как взрослый самостоятельный мужчина отверг, мол, мешают. Маша знала, что это дань молодой категоричности. Сын не подпускал к себе женское суетное, хлопотное и сентиментальное начало.

«Чего ты жалуешься, дети – твоя копия. Посмотри на себя» – ворчала на Машу мать. Маша отмалчивалась. Думала о них всех, связанных незримыми нитями кровного родства. Она так и не простила матери своё вынужденное полу сиротство. «Безотцовщина» – коротко бросила ей когда-то в лицо одноклассница. Разгневанная Маша девочку избила, никогда с ней не общалась, причину раздора не афишировала и от подруг утаивала.

Маше не хватало матери. Много лет они прожили порознь, в разных городах: Дочь – в Ужгороде, мама – в Кадиевке, под Луганском. Потом мама уехала на Сахалин. Мама с Сахалина слала дорогие японские вещи, безотказно подкидывала деньжат, одним словом, обеспечивала, но Маша всегда помнила тяжесть слов, брошенных одноклассницей ей в лицо – безотцовщина.

Соединились они поздно. Жили мирно, но особой близости между ними не было. Мать корила дочь за неласковость и неблагодарность. Всё без толку. Маша упрямо маму в душу не пускала, держала как бы в коридоре и никогда ни о чём её не расспрашивала, не могла.

От одной беды – тракториста, Маша отбилась. Призрак его исчез сразу после её замужества. Да и чего зря маячить. Дел в поле и без Машки полно. Но другая – распределение, её всё-таки настигла. Наличие мужа ситуацию наоборот осложнило. Ничего себе, молодожёны, он – в городе, ест бабушкины пирожки, а она отдувается по полной программе в деревне. Да ещё и срок – три года ссылки и ни-ни. Декабристка без декабриста. «Чем тогда плох тракторист? Неужели ошиблась? – думала Маша и вспоминала расчётливую Марину. – Почему бы и нет? Сельский рубаха-парень, хороший семьянин, настоящий закарпатец – всё в дом. Может, не такой уже и сапог, а перспективный молодой механизатор, студент – заочник. А там – дети, куры, свиньи, хозяйство… И стоило перебирать харчами?». К сожалению, пути назад отрезаны. Знакомый призрак тракториста, образ из смутного не обретённого будущего, растаял. На смену ему пришла реальность. Рядом мирно сопел розовощёкий муж-студент.