Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens
– Конечно я, – обиделся Блондин.
– Чистая ложь! – раздался голос от дверей палаты.
Мэн и Блондин повернули головы. В дверях палаты стоял Брюнет с таким же, как и у Блондина, бланшем. Блондин привстал и попытался выдернуть шприц из вены. Очевидно, судьба мнимых чисел четвертого порядка требовала немедленного решения.
– Стоп! – заорал Мэн и свободной рукой удержал Блондина на кровати. – Вы оба правы!
– Как это? – завозмущались оппоненты.
– А так, – сказал Мэн, – у вас абсолютно идентичные бланши. Значит, ваш сугубо научный спор завершился со счетом один-один. Ничья, чистая математика.
Ученые замолчали, а потом Блондин прошептал:
– Это же новая наука… Математическая биология…
– Верно, коллега. Но я бы уточнил: не математическая биология, а биологическая математика.
– Ну уж нет! – возразил Блондин и снова попытался выдернуть шприц из вены.
Но тут в палату внесли третью капельницу, Брюнет был уложен на третью кровать и почти немедленно подключен к капельнице. А еще через десять минут все трое спокойно заснули.
А когда проснулись, наступило время обеда. Давали суп вермишелевый вегетарианский, курицу с рисом и компот. Все было вполне съедобно. (Кстати, курицу с рисом давали через день, так что Мэн сделал вывод, что санаторное отделение было непосредственно подключено к какой-то подмосковной птицефабрике.)
После обеда Мэна позвали на собеседование с Добродушным. Мэн добросовестно изложил Добродушному извилистый путь прихода к алкоголизму, не забыв упомянуть, что действия человека наполовину состоят из генотипа и наполовину фенотипа. То есть от наследственности и внешних обстоятельств. Которые, к несчастью, сложились не в пользу Мэна. Короче говоря, смесь имманентного и трансцендентного и привели Мэна к его нынешнему печальному состоянию. А в конце добавил для убедительности:
– Водка проклятая довела. Несчастный я человек. И что делать, не знаю. За что наказываешь, Господи? – и пустил неискреннюю слезу.
– Очень вы, алкоголики, любите жалеть себя. Все виноваты, а вы чисты. Так?
– А как же? Болезнь, она и есть болезнь. Неизлечимая.
– Это да. А скажите, вообще не пить вы не можете?
– Как так, как так? – возмутился Мэн. – А как без водки справиться с суровыми мерзостями бытия?
– А вот тут мы вам поможем. Соответствующие лекарства подберем. Физиотерапия, правильное питание, прогулки на свежем воздухе, благотворное влияние семьи. У вас, насколько мне известно, трое детей и пятеро внуков. Есть работа. Вы уважаемый человек. Чего вам еще надо? Вам вообще незачем пить.
Мэн смахнул свою неискреннюю слезу и гордо выпрямился:
– Без алкоголя я теряю одну из степеней свободы! И это мне, как Человеку, очень обидно.
– А с алкоголем вы свободны?.. Вы же целиком зависите от него. И грош цена вашей свободе. Вы – раб. Причем по доброй воле. С каких лет вы пьете?
– С тринадцати.
– Так вот, при вашей кажущейся свободе вы – раб уже более пятидесяти лет. И не чей-либо, а чего-либо. Водку в вас насильно не вливали?
– Вроде нет, – не сразу припомнил Мэн.
– Вот так вот… – подытожил Добродушный. – Вы – сам себе раб. И нечего рассуждать о генотипе и фенотипе, имманентности и трансцендентности. Вы просто оказались слабым человеком. Как, впрочем, и многие сильные люди. Но тут я уж ничего не могу поделать. Подлечить мы вас подлечим, а там… Все зависит от вас. – И он отпустил Мэна.
Мэн побрел в курилку. Контингент курящих оказался принципиально другим, нежели в других отделениях дурдома. Во-первых, на курящих не было фланелевых пижам, из-под которых выглядывало белое солдатское белье. Все были одеты либо в тренировочные костюмы самых разных расцветок и фирм, либо в джинсы и футболки. У одного, джентльмена лет пятидесяти, была майка университета города Беркли 62-го года. Во-вторых, сама курилка была отделена от уборной. В ней стояли столы с пепельницами, широкие скамьи со спинками. Так что курить можно было со всем возможным комфортом. Лица у всех были интеллигентные и не обнаруживали видимых следов алкоголизма. Вымазанный зеленкой Мэн, хотя на нем и были «Ливайсы» и майка с портретом Леонардо да Винчи, выглядел зеленой вороной. Тем не менее он раскланялся и, чтобы произвести благоприятное впечатление, сказал:
– Здравствуйте, господа!
И тут он понял, что действительно находится в санаторном отделении. Никто из присутствоваших не счел это обращение за издевательство, а, наоборот, ответили Мэну вежливым кивком головы. А Берклианец даже дал словесный ответ:
– Приветствуем вас, сэр. Какими судьбами?
– Вообще-то, я не по этому делу, – застеснялся Мэн.
– В первый день мы все здесь не по этому делу. Но ничего, здесь стесняться нечего и некому. Через…
На этих словах в курилку вошли двое бланшированных ученых соседей Мэна по палате.
– О! – обрадовался Берклианец. – Профессора! Сколько лет, сколько зим!
– Если быть точным, – обрадовался Берклианцу Блондин, – два лета.
– Точнее, два лета и один месяц, – буркнул Брюнет.
– И конечно, не по этому делу?
– Ну, в общем… – отвел взгляд Блондин.
– В общем, ну… – отвел взгляд в другую сторону Брюнет.
– Вот видите, – обратился Берклианец к Мэну, – вот уже в третий раз мы здесь встречаемся, а они все – не по этому делу. Восхитительное постоянство. В том числе и бланши у каждого под одним и тем же глазом. А у вас, простите, травмы какого происхождения?
Мэн чуть было не ощерился, но, натолкнувшись на благожелательный взгляд Берклианца, со всей прямотой ответил:
– Столкнулся с реальной действительностью в виде дверцы книжного шкафа.
Берклианец удовлетворенно кивнул, а куривший невдалеке Углубленный в себя человек, не принимавший участие в предыдущей беседе, встрепенулся:
– Извините за вторжение в частную жизнь, а какие книги стояли за стеклом?
Мэн стал вспоминать:
– Значит, в том месте, куда я шарахнулся в стекло правым плечом, стоял Лосский. «Бог и мировое зло». Носом я попал в «Сто лет одиночества», лбом – между Бродским и Дао Дэ Цзин, а потом всей мордой ткнулся в восьмитомник Чехова.
От окна оторвался Босоголовый человек с нежными чертами лица и вцепился в Мэна:
– Вот-вот, ну разве это не пародия?
– Что именно? – попытался робко уточнить Мэн.
– А вот это: «Мы увидим небо в алмазах», «Труд, только труд», «Я хочу стать птицей»… А?
– Ну, я не знаю… – стушевался Мэн, – весь мир ставит…
– Мир сошел с ума! – взорвался Босоголовый. – А Чехов издевается над ним.
Мэн не счел возможным для себя спорить с Босоголовым, потому что никогда не задумывался о природе чеховских пьес. А Босоголовый выскочил из курилки, оставив Мэна в глубокой задумчивости.
– Не обращайте на него внимания, – сказал Берклианец, – у него раз в два года наступают алкогольные обострения на почве Чехова. Артист. Большой. Мастерская Мэтра. Все чеховские роли переиграл: от Вершинина до Лопахина. Весь мир объездил. С чеховскими пьесами. И все пытается понять, что он играет. А потом не выдерживает собственного непонимания и запивает.
– И как он выходит из этого состояния?
– Год снимается в сериалах, приходит в себя, а потом снова начинает играть Чехова и еще через год опять запивает. И так уже десять лет.
В курилку опять вошел Босоголовый и нервно закурил в окно. А потом ловко кинул окурок в пепельницу и вопросил окружение:
– И как мне теперь быть? Невозможно так мучиться. Каждые два года – запой, каждые два года – развод, пятеро детей растут без отца. И все из-за Чехова.
Окружение молчало. Босоголовый заметался по курилке.
– Черт знает что! Любит одного, спит с другим, первый стреляется, другой спит с другой, попутно, походя, подстрелив первую. Купец платит за вишневый сад значительно больше того, что он стоит. Милые люди гробят себя, чтобы прокормить старого университетского пижона, и благодарны ему за то, что он снисходит до их кормежки. И самой большой сволочью оказываются интеллигентные люди. Ну как тут не запить интеллигентному человеку?
Все по-прежнему молчали. На их памяти этот вопрос возникал не впервые. Причем большинство считало запой раз в два года вполне приемлемым. Мэн тоже не считал такую периодичность большой проблемой, о чем и не преминул высказаться. И получил обескураживающий ответ:
– А до Чехова я пил, как все люди.
«Так, – подумал Мэн, – теперь Чехов виноват». Как-то у русского человека всегда находится кто-то виноватый. Чем бы он ни занимался, в чем бы он ни прокалывался, какую бы пакость ни сочинял, сколько бы жизней ни перепортил, всегда виноват кто-то другой. Вот и вся загадочность русской души на самом деле. Вот он, Мэн – еврей, а потому никогда никого не винил в своем алкоголизме. Ну разве что некоторые мелочи. Социалку, Первую Жену, Советскую власть. Постсоветскую власть. Отсутствие денег. Наличие денег. Несоответствие Желаемого и Действительного. Соответствие Желаемого с Действительным, когда просто невозможно не напиться от счастья. Горе. Радость. Ни то ни се, когда, чтобы добиться либо горя, либо радости, просто необходимо принять на грудь. И конечно же, проблемы с Чеховым. А в остальном за собственный алкоголизм Мэн целиком и полностью брал ответственность на себя и только на себя. Очередная разница в русском и еврейском менталитете.
